— Эх, Вёльфль, у нас ты навряд ли разживешься, больно тугие настали времена, — со вздохом произнес Вендель Гайм.

— Сегодня туго, завтра будет вольготней, — возразил неунывающий коробейник, отстегивая парусину с одной стороны телеги. — Благо земля наша кругла: что нынче внизу, завтра будет наверху.

— Твоими бы устами да мед пить! — громко произнес подошедший Симон Нейфер. — Откуда прилетел, сокол?

— Из Эндзее, — отвечал Вёльфль. — Там и ночевал.

— А какие там новости?

— Поди что никаких. Случился, правда, в эту ночь пожар. Да вы сами небось видели зарево. Горело в замке. Сущая безделица. Амбары десятинного управления. И все добро — дотла.

Крестьяне слушали его затаив дыхание. А жена кузнеца, пристукнув кулаком по ладони, злорадно вскричала:

— Чужое добро впрок не идет!

Но старый Мартин Нейфер осадил ее:

— Полно зря болтать. Теперь, как пить дать, сдерут с нас десятину вдругорядь… Только с чего бы это загореться амбарам? Ходить туда с огнем как будто некому.

— Само собой, — поддакнул коробейник и, чувствуя, что покамест он не удовлетворит любопытства, о торговле нечего и думать, продолжал: — Только нынешней зимой в епископских амбарах жарко, как в пекле. Ведь у нюрнбержцев и бамбержцев тоже от поповских амбаров остался один пепел.

— Стало быть, поджог? — спросил, впившись в него глазами, Симон Нейфер.

— Кто б это мог сделать? — поинтересовался второй староста.

— Тому, кто укажет поджигателей, — сказал, пожав плечами, Вёльфль, — епископ Бамбергский обещал награду в пятьдесят гульденов, только по сю пору никто не объявился. В Эндзее никто и во сне не видал, как это случилось. Когда глухой ночью сторож поднял тревогу, амбарчики уже пылали как факел и о тушении нечего было и думать. А надо вам сказать, что накануне пожара, утром, туда в замок приходила жена Конца Гарта с двумя малышами от второго брака и Христом-богом молила высокородного господина графа фон Верницера, чтобы он не сгонял ее мужа с земли или дал бы ему другой участок. Потом она сама рассказывала в деревне, что граф отказал ей наотрез. Все, мол, как есть занято.

— Так это Конц? — послышался испуганный шепот.

— Он отомстил! — зычно крикнул Пауль Икельзамер.

— Как трус! — оборвал его Вендель Гайм.

— Око за око, зуб за зуб, — отчеканила в пику Гайму Виландша.

— Видать Конца никто не видал, — продолжал Криспин Вёльфль, — а хотя бы и он — ищи ветра в поле! Рейтары епископа рыщут с самого утра, разыскивая его повсюду. Конца-то они, правда, не нашли, но зато, когда я выезжал из Эндзее…

— Ну что? Да не тяни! — нетерпеливо понукали его из толпы.

— Зато нашли его жену и обоих ребятишек, — сказал коробейник и замялся.

— Смилуйся над ними творец, — с чувством произнес Симон Нейфер.

— Уже смиловался, — продолжал Вёльфль и замолчал, теребя свою меховую шапку, как будто слова застряли у него в горле. — Как раз когда я собрался в путь, их вытащили… всех троих… мертвыми из пруда.

Эти слова потрясли всех. Женщины постарше застыли в молчании; молодые, дав волю чувствам, разразились плачем н криками негодования; мужчины же старались не смотреть друг другу в глаза, словно боялись выдать сокровенные мысли.

— А ведь еще намедни, под этой самой липой, проповедник толковал нам о правах, дарованных нашему брату самим богом, о правах, на которые не смеет посягать ни один смертный! — с жаром произнес Симон Нейфер.

Вендель Гайм зашагал прочь. Симон последовал за ним.

— Так, по-твоему, Конц — трус? — тихо спросил его Симон. Вендель Гайм вздрогнул и осмотрелся. — Трус? Сам посуди, ведь он был один как перст перед угнетателями, которые довели его до крайности. Да и мы тоже хороши. С кротостью баранов позволяли драть с нас по три шкуры. Нет чтобы дать отпор нашим мучителям. Это, по-твоему, как называется? Мы наполняем церковные амбары, как пчелы улей, и предоставляем господам пожирать весь мед.

— Плетью обуха не перешибешь, — возразил Вендель Гайм. — Разве не пробовали бедняки восставать против господ? Только к добру это никогда не приводило. То их предавал какой-нибудь дворянин, то поп нарушал священную тайну исповеди, и каждый раз восстание топили в крови. Нет, я никому не верю.

Но Симона не так легко было разубедить. Уж лучше, думал он, погибнуть с мечом в руке, чем жить, влача ярмо рабства. Пока Вёльфль разносил по деревням печальную историю Конца Гарта, Симон, пользуясь перерывом в полевых работах, собирал крестьян и вел обстоятельные беседы о горькой доле народной. Слова проповедника уже вывели многих из тупого смирения, в которое погрузила их беспросветная нужда. Встрепенувшись, они увидели, что стоят на краю пропасти, и с жадностью ухватились за руку, протянутую им Симоном.

В субботу он отправился с возом полбы в Ротенбург, па рынок. Накануне выпал первый снег, ударил мороз и установился отличный санный путь. С Симоном поехал по первопутку и его работник Фридель. Поездка на рынок была лишь благовидным предлогом, чтобы встретиться с друзьями в «Медведе», как бы ненароком. Кэте не терпелось попросить брата разузнать о Гансе Лаутнере, но она не решилась.

Всю неделю девушка работала не покладая рук, чтобы «выбить дурь из головы», как она мысленно называла свое состояние. С какой стати у нее не идет из головы этот светловолосый подмастерье? Если 6 с ним стряслась беда, Каспар, конечно, дал бы ей знать. С ней творилось что-то непонятное, а сегодня в особенности. Урсула, ее невестка, давно заметила, что Кэте вернулась из Ротенбурга сама не своя. Ее прежней веселости и беззаботности словно не бывало. «Девчонку точно подменили», — жаловалась она мужу. «Да если вы, бабы, друг дружку не понимаете, кто же вас поймет?» — отшучивался он. Да и за него тоже Урсула была не спокойна. Ей было внове, что муж пропадает по целым дням, приходит домой озабоченный и не делится с нею ни своими думами, ни заботами. Последнее время Урсулу мучили подозрения, и ей было не до золовки.

Никогда еще Симон не задерживался допоздна. На дворе стемнело. Кэте пошла в кухню разжечь огонь в очаге. Урсула вышла за нею. Дети играли в комнате у деда.

— Ума не приложу, почему так долго нет Симона, — сказала Урсула, не в силах превозмочь тревогу. — Об эту пору он всегда бывает дома. Чует мое сердце, не к добру это.

Кэте раздула огонь и спросила:

— О чем ты?

— Уж поверь мне, что-то гнетет его с тех пор, как он побывал последний раз в Ротенбурге. И хоть он отмалчивается, я смекаю, в чем дело, — со вздохом сказала Урсула. — Только ни к чему это не приведет. Заварили кашу на свою голову, а расхлебывать-то ее хватит и нашим детям.

Смуглые щеки Кэте запылали. Она дала слово брату никому не говорить о том, что было решено в «Медведе».

— Уж больно ты мрачно смотришь, Урсула! — воскликнула она. — Будет конец и нашим мученьям, невестушка. Ах, как бы я хотела быть мужчиной и отстаивать наши нрава вместе со всеми! Ведь я не робкого десятка, и силенок у меня не меньше, чем у любого парня. Но раз на тебе юбка, нет тебе ходу!

— Господи Иисусе! Что это тебе взбрело на ум, голубка? — изумленно уставилась на нее Урсула и опустилась на скамью.

— Ну так сиди дома и жди хозяина, а он… а он… — вырвалось у Кэте. — Ах, как это глупо, что мы, женщины, всегда сидим и ждем, когда у тебя, может, руки чешутся!

И от возмущения она надула губки.

Урсула все еще смотрела на нее широко раскрытыми глазами.

— Погоди, научишься терпенью, когда обзаведешься мужем и детьми, — сказала она.

— Вот уж не было печали! Никогда я не пойду замуж, — решительно заявила Кэте.

— Так все говорят, — возразила невестка, и слабая улыбка пробежала по ее исхудалому, озабоченному лицу. — Да, терпенье прежде всего. Что толку бежать навстречу тому, чего и так не миновать? Пришла беда, отворяй ворота.

— Беда? — переспросила Кэте, встрепенувшись, и сердце у нее бешено заколотилось. — Ты что-нибудь знаешь? Говори прямо.

Крестьянка отрицательно покачала головой.