— Ничего я не знаю, но откуда же взяться хорошему в такие времена?

Их беседу прервал старик Нейфер, вошедший вместе с детьми. Двое светлоголовых малышей, с румяными, как яблоки, щеками, подбежали к матери и защебетали, наперебой рассказывая сказку, только что услышанную от деда. То была сказка про Спящую красавицу. Старик слушал, грея руки у очага, пламя которого плясало, отражаясь на медных кастрюлях и оловянных мисках, начищенных Кэте у колодца до блеска.

— Спящая красавица — это мы, крестьяне, — пояснил старик, повернувшись к Кэте морщинистым лицом, — а принц, что разбудит ее от очарованного сна, — евангельская свобода. Дударь из Никласгаузена был не настоящий принц.

Кэте рассеянно слушала его. Слова невестки тяжело легли на ее сердце, и, собирая ужин, она гремела посудой громче обычного. Вдруг со стороны площади зазвенели бубенцы. Послышался лай собак, щелканье бича. «Хозяин!» — воскликнула Урсула и, когда заскрипели ворота, проворно вскочила с места. Старый Мартин снял с гвоздя фонарь и подошел к очагу, чтобы засветить его. Но не успел он добыть огня, как из сеней донеслись громкие звуки свирели, которые тотчас оборвались. Дверь распахнулась, и Симон, смеясь, втолкнул в комнату молодого подмастерья, у которого плечи были прикрыты от холода плотным мешком. Еще при звуке свирели Кэте едва слышно вскрикнула и почувствовала, что ее ноги словно налились свинцом. Но через минуту она овладела собой, быстро подошла к Гансу и, улыбаясь сияющими глазами, сказала:

— Так это ты?

— Ну да, он, — смеясь, подтвердил ее брат и, звонко поцеловав хозяйку, подхватил на руки детей и, лаская их, продолжал: — Надо же было проверить, что оставили от него юнкеры. Он хотел было прийти завтра с Каспаром, но уж коль скоро он зашабашил, я и прихватил его с собой. И, как видите, он цел-целехонек. Даже куртка в полной исправности.

— В самом деле? — недоверчиво спросила Кэте, с тревогой глядя на пострадавшего. — А мне казалось, что с тобой что-то стряслось.

— Пустое, об этом не стоит и толковать, — возразил Ганс. — Пришлось, правда, несколько дней проваляться в постели, но Каспар все время не отходил от меня, да и хозяйка нянчилась со мной, как с родным сыном, хоть это вовсе не в ее правилах.

— Уж это я могу подтвердить, — засмеялся Симон, оделяя маленького Мартина и его сестренку привезенными из города пряниками. — Ну и досталось нам на орехи, мне и Большому Лингарту, когда мы пришли навестить Ганса! Мое почтение! И как не стыдно нам впутывать такого юнца в наши ссоры с дворянами! Тоже, нашли на ком отыграться. Ну и баба! Даром что птичка-невеличка. Даже Большой Лингарт и тот еле ноги унес.

Тем временем Ганс, сбросив мешок и шляпу, протянул хозяйке руку. Он стоял, озаренный ярким отблеском пламени очага, и Урсула с видимым удовольствием рассматривала его, украдкой поглядывая на Кэте. Старый Мартин смотрел на светловолосого подмастерья широко раскрытыми глазами, держа в руке зажженный фонарь, который он собирался отнести работнику. Но Фридель сам пришел и забрал его. Только тогда к старику вернулся дар речи, и дрожащим голосом, показывая пальцем на Ганса, он спросил:

— Кто это?

Симон назвал его.

— Ганс Лаутнер? — повторил старик, не сводя с него глаз. — Нет, такого я что-то не припомню… — и, глубоко вздохнув, продолжал: — А я уж думал, что мертвые воскресают. Ну и сходство, как две капли воды: такие же льняные волосы, такие же синие глаза, такое же бледное лицо.

С каким-то суеверным страхом все уставились на старика. Симон положил ему на плечо руку, словно желая привести его в себя, и спросил:

— О ком это вы, отец?

— О ком же, как не о Гансе Бегейме[48], о Дударе? — отвечал старик.

— Это мой дед по матери, — сказал молодой человек и в ответ на изумленные возгласы продолжал: — Вы его знали? Бабка тоже находит, что я на него похож.

Старый Мартин обнял его и расцеловал в обе щеки. Две крупные слезы скатились по морщинистым щекам старика, и он взволнованно проговорил:

— Так ты внук Бегейма? Я слышал его проповеди в Никласгаузене, но не знал, что он женат.

Ганс отбросил белокурую прядь с выпуклого лба, посмотрел па Кэте и после некоторого колебания продолжал:

— Бабка ходила в Никласгаузен слушать его, и он перевернул ей всю душу. Но она была так бедна, что ничего не могла пожертвовать на общее дело, как делали другие. Тогда она отрезала свои прекрасные черные косы, которыми так гордилась, и принесла ему. Она пошла за ним в пастушескую хижину, за околицей, где он жил, обняла его колени и со слезами умоляла, чтобы он позволил ей остаться служить ему. И она служила ему и стала его женой перед богом. Но вы сами знаете, — закончил он с горечью, — попы сильней всемогущего бога и сожгли его на костре во славу божию.

— Да, знаем, — глухо произнес Симон.

— Ах ты горемычный, сколько выпало тебе на долю! — воскликнула Кэте и с плачем обвила руками шею Ганса и прижалась головой к его груди.

Хозяйка тоже плакала. Все притихли. Тишину нарушало лишь потрескивание дров в очаге да шипенье воды. Дети в испуге уцепились за юбку матери. Высморкавшись в передник, Урсула подошла к очагу. Кэте выпрямилась и отерла глаза. Помрачнев, Ганс продолжал:

— Бабке моей почти семьдесят, но она крепка, словно сталь. А ведь ей пришлось изведать столько горя и нужды, сколько редко выпадает даже на долю бедняка. Сердце у нее горит огнем. И она знает, что не умрет до тех пор, пока рыжебородый кайзер не выйдет из горы, в глубине которой спит глубоким сном[49]. Для нее он вовсе не умер. Когда воронье перестанет кружиться над вершиной горы, он встанет от сна и придет творить суд и расправу, а впереди него будет шествовать крестьянин с обнаженным мечом в руке.

— Да, уж творить суд будем мы, — зычно произнес Симон и выпрямился во весь рост.

Работник Фридель, задав корм лошадям, вернулся из конюшни. Кэте положила на стол большой каравай ржаного хлеба, приготовила каждому по ложке и принесла из погреба — в честь гостя — кувшин молодого вина. Хозяйка подала ужин: ржаной кисель и селедку. Кэте прочитала вечернюю молитву, и все заработали ложками, черпая разом из общей миски. Только для маленького Мартина, которому трудно было дотянуться, поставили отдельную чашку. Он сидел рядом с отцом, а его маленькая сестренка — рядом с матерью, и та кормила ее. Ели молча. Слышались лишь тоненькие голоса малышей, то и дело обращавшихся к родителям. Старый Мартин не сводил глаз с Ганса. Взгляд Кэте тоже часто устремлялся в его сторону. Как он бледен! Глядя на его печальное лицо, девушка думала: «Ведь это лицо обреченного, недаром мое сердце чует беду».

Когда после ужина все собрались у пылавшего очага, Кэте заставила Ганса подробно рассказать о том, как он был ранен. Вытащив из-за пояса флейту, он показал заплату на куртке.

— Это моя праздничная одежда, лучшей у меня нет, — смущенно проговорил он, как бы извиняясь. Рядом с ним, в углу, дремал Фридель, слегка посапывая.

Старый Мартин, выглянув из-за печи, спросил:

— Скажи, откуда ты родом?

— Из Бекингена.

— И твоя бабка ходила оттуда в такую даль, в Никласгаузен? — удивился старик.

— Нет, она из Гальтенбергштеттена, — сказал Ганс, и лицо его потемнело. — Она была там крепостной.

— Как! Крепостной Розенберга? — воскликнул Симон; он сидел по другую сторону печи, подбрасывая на колене мальчугана. — Теперь я понимаю, почему ты с такой яростью накинулся на юнкера. Большой Лингарт все мне рассказал.

Ганс побагровел. Грудь его тяжело вздымалась, но он молчал. Самое страшное не шло у него с языка. Он взял свирель и заиграл.

— Эх, хорошо! — сказал Симон. — А давеча, когда пальцы у него закоченели, дело не ладилось. Сыграй-ка что-нибудь повеселей.

Прижавшись к коленям Ганса, малыши впились в него круглыми изумленными глазами. Но как он ни старался, ничего веселого у него не получалось. Видно, было ему не до веселья, и его свирель знала лишь печальные напевы. Кэте сочувственно вздыхала. Вдруг он оборвал песню и заиграл новую мелодию, напоминавшую церковный хорал, в ней зазвучали мятежные призывы. Мелодия лилась все громче и пламенней и вдруг закончилась короткими резкими звуками, похожими на победный клич.