— Староста дома?

— Так точно! Когда я уходил на пост, Петро Иванович сидали снидать[17].

Папазьян сделал знак шоферу, тот включил мотор, и под его рокот Папазьян выстрелил в полицая.

Командир отряда выпрыгнул из кабины:

— Черевиченко!

— Есть, товарищ командир!

Двое партизан оттащили полицая в сторону и присыпали снегом. Черевиченко занял его пост. Командир предупредил партизан:

— Помните: в селе ни выстрела, ни слова по-русски. Ферштейн?

— Ферштее, товарищ командир. Гутен морген, в общем, все зрозумило!

В селе было тихо. Папазьян приоткрыл дверцу и спросил у пробегавшего мальчика, где находится полиция и где живет староста. Подросток указал на большую хату напротив церкви. Машина развернулась и с ходу въехала во двор старосты, распугивая гогочущих грязно-белых гусей.

На порог выбежал староста без шапки. Еще не зная, кто из немецкого начальства приехал, он шикал на волкодава, рвущегося с цепи, и кланялся машине до самых колес.

Папазьян спрыгнул с подножки, небрежным жестом смахнул перчаткой снег с носков шевровых сапог, после чего распахнул дверцу перед немецким майором.

Староста Талалай благоговейно приоткрыл рот при виде офицера в шинели с меховым воротником. Майор, не глядя на старосту, походкой хозяина направился к хате. Староста семенил сбоку и все время кланялся.

Папазьян подал своим общую команду по-армянски:

— Тхек, гордзианцек! [18] — И добавил по-грузински: — Чкара, чкара! [19]

Не будь столь напряженной обстановки, партизаны рассмеялись бы озорству разведчика, потому что не поняли ни слова из его команды. Но все они дружно кинулись исполнять приказание: каждый знал заранее, что должен делать.

Майора войск СС Фридриха фон Ленца, как его представил Папазьян, староста провел в самую большую комнату с окнами на улицу, из которых, как сразу заметил Задорожный, была хорошо видна дорога. Кроме того, небольшое окно выходило во двор, где находился большой каменный сарай с дверью, обитой железом и запертой пудовым замком. Там и находился склад продовольствия.

Папазьян вызвал старосту и в присутствии «высокого начальства» сообщил, что они являются карательной группой по борьбе с партизанами и что старосте надлежит нагрузить машину продовольствием и фуражом для боевой конной группы, которая идет следом. Если при этом староста покормит уставших солдат, то господин майор Фридрих фон Ленц отметит его усердие и доложит о нем верховному командованию.

Старосту Талалая покорили великосветские манеры офицера-переводчика. Поглядывая на мрачных немецких солдат, которые отряхивали помятые шинели, староста умильным голосом говорил Папазьяну:

— Яки хорошие немцы. У нас таких не було: смирные, не стреляют, бачь, отряхаются, чтобы чистыми быть…

Папазьян покровительственно похлопал старосту по спине и сказал:

— Это особые немцы!

Староста крикнул жене:

— Ганно, а ну, собирай закуску, хай поедять господа немци!

Грузить продовольствие и фураж Талалай велел прислать трех сельских полицаев. К их удивлению, «немецкие солдаты» тоже стали таскать мешки с мукой, бочонки с салом.

Алексей Задорожный огляделся в доме старосты. «Неплохо устроился предатель». В комнате стоял полированный зеркальный шкаф, новое пианино, дорогой радиоприемник. Уют комнате придавал роскошный фикус — все это было явно украдено во Дворце культуры пли в школе. Впрочем, и продовольствие, которое грузили в машину хлопцы, тоже было отнято врагом у народа. Хорошо бы все это раздать селянам, как всегда поступали партизаны, но сейчас этого делать было нельзя.

Талалаиха подала Задорожному завтрак. Но партизанский командир, казалось, не замечал ни жареных цыплят, ни вишневой наливки, ни вареников. Он с волнением следил из окна за тем, что происходило во дворе. Ведь там, в глухой степной балке, четыреста человек голодных, израненных боевых друзей ждут их возвращения.

Операция явно удавалась.

Пока полицаи закапчивали погрузку продовольствия, старостиха пригласила свободных от постов солдат в просторную избу, где уютно пахло теплом. Отвыкшие от домашнего очага, оторванные от родных семей, партизаны точно в сказке смотрели на скатерть-самобранку. На длинном столе красовались горшки со сметаной, тарелки с сизым холодцом, огурцы, горы белого хлеба — от всего этого повеяло чем-то давно забытым.

Партизаны косились на свои огрубелые, черные, пропахшие порохом руки и стояли в растерянности. И лишь когда Папазьян кивнул головой, они стали рассаживаться, подталкивая друг друга, глухо стукая о деревянную лавку гранатами, рассованными по карманам…

Никто, однако, не притронулся к еде прежде, чем Папазьян не поднес старосте и его жене по стакану самогона.

— Ком цу мир, — сказал он, довольный тем, что может употребить единственно хорошо известную немецкую фразу.

Старостиха рассмеялась:

— Ешьте, господа немцы, продукты не отравлены. То краснии у нас все чисто побрали…

— Ком цу мир, — уже строго повторил Папазьян.

Староста испуганно взял стакан.

— Будьте здоровеньки. — И опрокинул в рот самогон, сморщившись и закусывая огурцом.

Пока пила старостиха, Талалай, жуя, продолжал говорить:

— Жалко, что вы уезжаете.

— Почему жалко?

— Партизан боимось. Тут в селе старосту убили, полицаев перевишали. Кажуть, якись шахтеры появились. Усю ночь не сплю…

Дорого бы дал любой из партизан, чтобы расправиться со старостой-предателем, но… приходилось молчать и делать вид, будто ни слова не понимаешь.

Папазьян и Задорожный с радостью смотрели на стоявшую во дворе нагруженную доверху и покрытую брезентом автомашину. Нужно было торопиться: в любую минуту могли нагрянуть гитлеровцы.

Едва Папазьян вышел от командира с приказом собираться, как прибежал встревоженный связной и доложил, что пост за селом дал предупредительный выстрел. И сразу все пришло в движение.

На улице послышался рокот мотора, и Задорожный увидел в окно машину с гитлеровскими солдатами. Возле дома Талалая из машины вышел человек с портфелем, а машина поехала дальше. Задорожному показалось, будто она остановилась за церковью.

Когда незнакомец с портфелем был уже возле порога, Алексей Задорожный поразился, узнав Ефрема Танцюру. «Крупный зверь, да не ко времени», — подумал командир партизан.

В сенях послышались шаги и раздался властный голос:

— Где староста, почему из на месте?

Хлопнула дверь.

— Я туточки, Ефрем Петрович!

— Кому выдаешь продукты со склада?

Задорожный не расслышал шепота старосты.

И снова прогремел строгий вопрос Танцюры:

— Документы проверил?

В это мгновение послышался вежливо-спокойный, но достаточно решительный голос Папазьяна. Его тон как бы напоминал прибывшему, что нужно вести себя скромнее в присутствии немцев.

— С кем имею честь?

Ответ последовал не сразу, но в голосе предателя уже не было заносчивости.

— Я уполномоченный по снабжению сельхозпродуктами, моя фамилия Кучеренко.

«Ловко врет, мерзавец», — отметил про себя Задорожный и продолжал вслушиваться в разговор за дверью.

— Сейчас доложу о вас господину майору. — Папазьян прошел в комнату к Задорожному и скоро вернулся. — Господин майор Фридрих фон Ленц завтракает.

Марат Папазьян получил короткий и ясный приказ командира: Танцюру ни под каким видом не упускать.

Задорожный глядел в окно на улицу: его волновала мысль, уехала машина с немцами или стоит за церковью. В ту же минуту он увидел грузовик далеко за селом на горе. Значит, немцы подвезли предателя и он здесь без охраны. Тем лучше…

В общей комнате, где был накрыт стол, Танцюра снял с себя длинный селянский тулуп и остался в новеньком с иголочки мундире немецкого офицера с узкими серебряными погонами.

Марат Папазьян уселся на клеенчатом диване, закинул ногу на ногу и достал из кармана золотой портсигар. Он впервые видел Танцюру и понял, что предатель — птица стреляная и с ним надо быть осторожнее.