С ним была женщина… Далгетти внимательнее оглядел ее. Он ее не знал. Она была среднего роста, чуть полноватая, светлые волосы были слишком коротко обрезаны, на ее широком славянского типа лице не было никакой косметики. Молодая, в хорошей форме, движущаяся уверенным мужским шагом. Со своими серыми глазами, изящно изогнутым носом и широкими хмурыми устами она могла бы стать красавицей, если бы того захотела.

«Одна из представительниц современного типа, — подумал Далгетти. — Машина из плоти и крови, пытающаяся быть мужественнее мужчины, разочарованная и несчастная, сама еще того не понимая, и еще более озлобленная из-за этого».

На мгновение его охватила печаль, огромная жалость к миллионам людей. Они не знали себя, они сражались сами с собой как дикие звери, метались, замкнутые в ночном кошмаре. Человек мог быть так велик, если бы только получил шанс.

Он взглянул на Банкрофта.

— Я знаю вас, — сказал он, — но боюсь, что у дамы в этом отношении преимущество передо мной.

— Моя секретарша и главный ассистент, мисс Казимир. — Голос политика был звучным, как у прекрасно настроенного инструмента. Он наклонился вперед через стол. Кассета вращалась в магнитофоне в полной тишине этой звуконепроницаемой комнаты.

— Мистер Далгетти, — начал он, — я хочу, чтобы вы уяснили себе, что мы не изверги. Хотя кое-какие вещи слишком важны для того, чтобы придерживаться обычных правил. В прошлом ради них происходило много войн и, может быть, вскоре предстоит снова сражаться. Для всех было бы легче, если бы вы сейчас согласились сотрудничать с нами. Никто и никогда не узнает, что вы сделали это.

— Допустим, я отвечаю на ваши вопросы, — сказал Далгетти. — Откуда вам знать, что я говорю правду?

— Конечно же, из-за применения неоскополамина. Не думаю, что у вас к нему иммунитет. Для нас слишком большим неудобством является то, что нам приходится допрашивать вас обо всех этих сложных вещах под его воздействием, но мы, безусловно, узнаем, отвечаете ли вы правильно на наши вопросы.

— И что потом? Вы возьмете и просто отпустите меня?

Банкрофт пожал плечами.

— А почему бы и нет? Может быть, некоторое время нам придется продержать вас здесь, но скоро благодаря вам со всем этим делом будет покончено, и вы будете освобождены.

Далгетти задумался. Даже он не смог бы противостоять наркотикам правды. И еще были более радикальные процедуры, префронтальная лоботомия, например. Он содрогнулся. Кожаные путы, опоясавшие тонкую его одежды, стали влажными от пота.

Он посмотрел на Банкрофта.

— Чего вам на самом деле нужно? — спросил он. — Почему вы работаете на Бертрана Мида?

Суровый рот Банкрофта разошелся в улыбке.

— А я считал, что это вы должны отвечать на вопросы, — заметил он.

— Буду ли я отвечать или нет зависит от того, чьи это будут вопросы, — ответил Далгетти. «Протянуть время! Отдалить его, мгновение ужаса, отдалить его!» — По правде говоря, то, что мне известно о Миде, не настраивает меня на дружеский лад. Но я могу ошибаться.

— Мистер Мид — один из наиболее крупных руководителей.

— Ну да! И он также является силой, стоящей за множеством политических фигур, включая вас. Он — настоящий глава движения акционистов.

— Что вам известно об этом? — резко спросила женщина.

— Это долго рассказывать, — начал Далгетти, — но конечная цель акционизма — это… Weltannschauung[6]. Мы еще никак не можем отойти от мировых войн и их последствий. Люди повсюду отворачиваются от великих, но смутно представляемых Целей с большой буквы в сторону более спокойных и ясно видимых взглядов на жизнь.

Аналогом является период Просвещения восемнадцатого столетия, который также последовал за периодом распрей между конфликтующими фанатиками. Вера в разум растет даже в сознании населения, вместе с духом умеренности и терпимости. Возникло отношение «подождать-и-посмотреть» ко всему, включая науки и в особенности к новой, только наполовину оформившейся науке психодинамики. Мир хочет некоторое время отдохнуть.

Но знаете, подобный образ мышления имеет и недостатки. Да, он приводит к появлению замечательных мысленных структур, но в них чувствуется некий холод. Там совсем мало настоящей страстности, слишком много осторожности; искусство, к примеру, становится все больше и больше стилизованным. Старые символы: религия, суверенное государство и какая-нибудь особенная форма правительства, ради которого когда-то люди отдавали свою жизнь, сейчас открыто подвергаются насмешкам. У себя в Институте мы можем сформулировать такое схематическое условие в очень строгом уравнении.

И вам это не нравится. Люди вашего типа нуждаются в чем-то большом. Но просто конкретной величины недостаточно. Вы можете всю свою жизнь посвятить науками или межпланетной колонизации или социальным исправления, как это с радостью делают многие — но это не для вас. Там, в глубине веков, вы утеряли образ матери-Вселенной.

Вы хотите могущественной церкви или могущественного государства или обожествления чего угодно, огромного загадочного символа, который возьмет от вас все, что у вас есть, и даст взамен лишь чувство принадлежности. — Голос Далгетти стал резким. — Короче говоря, ваша психика полностью не уравновешена. Вы не можете посмотреть в глаза правде и признать, что человек — одинокое существо и что его цель должна исходить из него самого, из его души.

Банкрофт нахмурил брови.

— Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать лекции, — сказал он.

— Как хотите, — ответил Далгетти. — Я думал, что вам хотелось знать, что мне известно об акционизме. Это — лишь неточное словесное выражение. В сущности вы хотите быть Лидером Цели с большой буквы. Ваши люди, те, кто не является простыми наемниками, хотят быть Последователями. Только вот в наши дни нет Цели, если не считать вполне здравого развития отдельной человеческой личности.

Казимир склонилась над столом. В ее глазах светился огонь любопытства.

— Вы сами только что указали на недостатки, — заметила она. — Сейчас — период упадка.

— Нет, — возразил Далгетти. — Если вы не имеете в виду какие-нибудь дополнительные значения. Это необходимый период отдыха. Время восстановления для всего общества — вы знаете, суть дела великолепно укладывается в формулировки Тайхе. Как мы в Институте считаем, подобное состояние дел должно продлиться еще примерно семьдесят пять лет. За это время разум сможет (как мы надеемся) настолько окрепнуть, внедриться в базисную структуру общества, что, когда придет следующая огромная волна страстности, она не настроит людей друг против друга.

Настоящее время является… э-э… аналитическим. Восстанавливая собственное дыхание, мы начинаем понимать самих себя. Когда наступит следующий синтетический (созидательный или подъемный, называйте, как хотите) период, то он будет более здоровым психологически, чем все остальные до него. И человек не может позволить себе снова превратиться в безумца — только не в мире, где есть водородная и литиевая бомбы.

Банкрофт кивнул.

— И вы в Институте пытаетесь контролировать этот процесс, — сказал он. — Вы пытаетесь растянуть период… черт возьми, упадка! Да, я тоже, Далгетти, изучал современную школьную систему воспитания. Я знаю, какие почти неуловимые методы используются, чтобы внедрить в сознание подрастающего поколения определенные доктрины — путем той политики, которую осуществляют ваши люди в правительстве.

— Доктрины? Я бы сказал воспитание. Воспитание в традициях сдержанности и критического мышления. — Далгетти усмехнулся уголком рта. — Впрочем, мы здесь не для того, чтобы спорить по общим вопросам. Суть в том, что Мид считает себя мессией. Он естественный лидер Америки и всего мира — через Объединенные Нации, в которых мы сохраняем свое влияние. Он хочет восстановить то, что он сам называет «добродетелью предков»… видите, я слушал и его речи, и ваши, Банкрофт.