Иванъ долго еще думалъ, что Петръ Селиверстовичъ обумится и не станеть его притѣснять. «Подъ злую руку попалъ! – разсуждалъ Иванъ, – ну, онъ, конечно, на меня и накинулся. Не можетъ того быть, чтобы онъ и вправду захотѣлъ меня такъ обидѣть, лишить всего.

Лѣто прошло, наступилъ сентябрь. Въ лѣсу и садахъ листья начали желтѣть, опадать. Отъ дождей да отъ вѣтровъ Перемывка вздулась, низкіе берега затопила. На мельницѣ началась настоящая работа, съ утра до вечера возы подъѣзжаютъ, только работай!

За временемъ да за недосугомъ сталъ Иванъ понемногу забывать о разговорѣ своемъ съ Глоткинымъ; работаетъ – знай, да залишнія деньги на уплату аренды откладываетъ. Только однажды видитъ изъ окна, подъѣзжаетъ къ мельницѣ на телѣгѣ урядникъ съ какимъ-то человѣкомъ, съ виду похожимъ на купца. У Ивана сердце упало; догадался, что не къ добру этотъ пріѣздъ, однако вышелъ встрѣтить гостей, вѣжливо поклонился.

– Ты, Иванъ Васильевичъ, поди догадываешься, зачѣмъ мы пріѣхали? – спрашиваетъ урядникъ.

– Нѣтъ, гдѣ же мнѣ знать! – отвѣчаетъ Иванъ.

– Ну, такъ вотъ знай! Вотъ господинъ Шестиперстовъ будетъ новый арендаторъ этой мельницы. Когда кончается срокъ твоей аренды?

Урядникъ раскрылъ кожаную суму, которая у него была при боку, порылся въ бумагахъ, посмотрѣлъ въ одну, и сказалъ:

– Пятаго октября!

– Да, пятаго! – подтвердилъ Иванъ.

– Ну, такъ вотъ пятаго числа октября господинъ Шестиперстовъ, новый арендаторъ, вступаетъ въ законное владѣніе этой мельницы, а ты къ этому времени долженъ удалиться и мельницу очистить! Слышишь?

– Слышу! – отвѣчалъ Иванъ, – такъ! Стало быть, выѣзжагь нужно?

– Стало быть!

– Къ пятому?

– Да вѣдь я тебѣ сейчасъ сказалъ!

Иванъ взялся за голову. Что-то въ ней кружилось, стучало, и онъ не могъ сообразить, съ кѣмъ онъ говоритъ и чего отъ него хотятъ.

– А теперь, – продолжалъ урядникъ, – господинъ Шестиперстовъ желаютъ мельницу осмотрѣть…

– Что же, пускай осматриваетъ! – сказалъ Иванъ, придя немного въ себя, и повернулся отъ урядника.

– Постой! – крикнулъ урядникъ, – ты покажи господину Шестиперстову мельницу-то!

– Что же мнѣ показывать! – отвѣчалъ Иванъ, – племянникъ у меня тамъ, – покажетъ!.. А мнѣ что!

Онъ пришелъ въ свою горницу, легъ, въ чемъ былъ, на кровать и уткнулъ голову въ подушки. Слезы подступали къ глазамъ, обида къ сердцу. Онъ могъ каждую минуту заплакать, и ему стыдно было передъ самимъ собою, что онъ – здоровый, пожилой мужчина – и вдругъ можетъ плакать, какъ обиженный ребенокъ. А развѣ съ нимъ не поступили, какъ съ малымъ, неосмысленнымъ ребенкомъ, развѣ его не надули, какъ ребенка? Да еще глумятся, насмѣхаются!..

Дверь скрипнула, въ комнату вошла Анисья Ермолаевна и сѣла у окна.

– Что тебѣ? – спросилъ Иванъ.

– Ничего! – отвѣчала та, – правда говорятъ, что насъ съ мельницы пріѣхали сгонять?

И, не ожидая отвѣта, тихо заплакала. Услыша, какъ плачетъ жена, Иванъ устыдился своихъ слезъ, всталъ съ кровати и подошелъ къ двери.

– Иванушка, такъ что же это будетъ? – сквозь слезы спросила жена, – неушто съ мельницы сгонятъ?

– Зачѣмъ гонять? Сами съѣдемъ!

– Да куда мы съѣдемъ-то, Иванушка?

– Куда-нибудь да съѣдемъ! Свѣтъ великъ! – отвѣчалъ Иванъ и вышелъ, хлопнувъ дверью.

Изъ дому онъ отправился въ сосѣднее село, верстъ за восемь, гдѣ было волостное правленіе. Писаремъ въ правленіи былъ опытный, пожилой человѣкъ, занимавшійся раньше въ городѣ разными судебными дѣлами. Къ нему-то и направился Иванъ.

Уже вечерѣло, когда онъ подошелъ къ дому Игнатія Фомича. Самъ хозяинъ вышелъ къ нему навстрѣчу, усадилъ и разспросилъ, въ чемъ дѣло, и когда Иванъ разсказалъ, покачалъ головой.

– Не ладно твое дѣло, Иванъ, – сказалъ онъ, – Глоткинъ былъ правъ: безъ бумаги, безъ условія никакая сдѣлка не признается законной. Можешь, конечно, подать въ судъ, только я тебѣ впередъ говорю: изубыточишься зря, дѣло проиграешь!..

Такъ ни съ чѣмъ, еще болѣе опечаленный, вернулся Иванъ домой.

Время шло. Приближался октябрь. Ивану пора было думать о переселеніи, но онъ ни о чемъ не думалъ, ни съ кѣмъ ни о чемъ не говорилъ, словно закаменѣлъ человѣкъ. Кажется, если бы ему сказали, что Глоткинъ оставлетъ его на мельницѣ, онъ и этому бы не обрадовался, – точно все умерло въ немъ. Ничего не говоря Ивану, Елена Тимофеевна поѣхала въ городъ къ Петру Селиверстовичу – для сиротъ просить милостей и вернулась довольная и успокоенная – Глоткинъ позволилъ имъ всѣмъ переселиться на другую мельницу, верстахъ въ пятнадцати. Мельница эта была очень старая и запущенная и, притомъ, стояла не при рѣкѣ, а на прудѣ.

Елена Тимофеевна долго не рѣшалась сказать Ивану о своей поѣздкѣ къ Глоткину, и сказала всего за четыре дня до срока, когда нужно было съѣзжать.

– Что же, на ту мельницу, такъ на ту! – равнодушно отвѣтилъ Иванъ, – и на томъ спасибо Глоткину! – горько усмѣхнулся онъ.

Онъ еще сьѣздилъ въ городъ къ мѣстному адвокату, – человѣку хорошему, дававшему бѣднымъ совѣты безплатно, поговорилъ съ нимъ и, убѣдившись, что бороться съ Глоткинымъ нельзя, – такъ какъ все чисто, по закону, было имъ обдѣлано, – вернулся на мельницу и велѣлъ бабамъ собираться.

Женщины плакали, разставаясь съ родными, насиженными мѣстами. Иванъ былъ спокоенъ, только какъ сдвинулъ брови, какъ залегла у него складка на лбу, такъ ужъ и не проходила. Одинъ разъ что-то какъ будто дрогнуло у него въ лицѣ, и онъ чуть не прослезился, – это когда пришли мужики изъ деревни прощаться, да стали то добромъ вспоминать, что онъ имъ дѣлалъ. Кому вь долгъ вѣрилъ, съ кого вовсе за помолъ не бралъ, а кому иной разъ своей мучицы отсыплетъ.

Скучное было новоселье въ семьѣ Ивана! Нескоро человѣкъ привыкаетъ къ новому мѣсту, все ему кажется неудобно да нехорошо, а тутъ, на этой заброшеннной, загороженной со всѣхъ сторонъ ветлами, убогой, полуразвалившейся мельницѣ и совсѣмъ было худо. Пока женщины мыли да прибирали маленькія, низенькія горницы, Иванъ съ племянникомъ Василіемъ обошли всю мельницу и прудъ.

– На этой мельницѣ помирать только! – сказалъ Василій.

– Погоди, Вась, тебѣ еще рано! Помирать то буду я, а ты поѣзжай въ городъ, ищи себѣ дѣла! Туть тебѣ сидѣть, дѣйствительно, нечего! – отвѣчалъ Иванъ.

Взялъ Иванъ топоръ, пилу и началъ то здѣсь, то тамъ ладить, починять. Работа не валилась у него изъ рукъ, но душа его скорбѣла и, во время передышки, тяжелый вздохъ поднималъ широкую его грудь.

Такъ невесело началась жизнь Ивановой семьи на новомъ мѣстѣ. Случалось, что мельница по ветхости или потому, что обсыхалъ прудъ – вовсе не работала, и тогда плохо приходилось семьѣ: послѣднюю одежду нужно было нести въ закладъ.

Василій видѣлъ, что ему, дѣйствительно, на мельницѣ дѣлать нечего, уѣхалъ въ городъ и, черезъ нѣкоторое время, поступилъ къ одному купцу въ приказчики. Парснь былъ дѣльный, расторопный, услужливый и хозяину своему понравился.

Прошло пять лѣтъ – времени немало. Считать если изо дня въ день, такъ, кажется, все идетъ по старому, по прежнему, никакихъ перемѣнъ нѣтъ, а за всѣ пять лѣтъ много перемѣнъ наберется. Много измѣнилось и на мельницѣ, только сама мельница оставалась та же, развѣ еще больше обветшала. Состарился, похудѣлъ Ивакъ, бородою обросъ. Обѣ семьи наполовину разошлись, разсѣялись, кто куда. Елена Тимофеевна съ остальными дѣтьми къ сыну Василію переселилась. Анисья Ермолаевна умерла, а дѣти – старшіе два на заработки въ городъ ушли, а младшіе при отцѣ остались.

Еще скучнѣе стало на мельницѣ. Отецъ по цѣлымъ днямъ слова не скажетъ, дѣти прячутся или въ лѣсъ убѣгутъ, или на деревню, только бы отцу на глаза не показываться.

На мельницу почти никто изъ мужиковъ не ѣздитъ, развѣ захудалый какой, да и тотъ наровитъ, какъ бы въ долгъ намолоть, не заплатить. И правда: что съ него взять?

И ходитъ Иванъ вокругъ мельницы и все, какую-то тяжелую думу думаетъ. Подойдетъ къ помосту – постоитъ, постоитъ, что-то какъ будто про себя скажетъ, – дальше пойдетъ; у плотины остановится, долго такъ стоитъ, голову понуря, дальше пойдетъ. А то заберется подъ ветлу, – большая такая была, корявая да развѣсистая, сядетъ и сидитъ добрый часъ.