Осенью это было, подъ вечеръ. На всѣхъ мельницахъ работа кипитъ, – только успѣвай, а Иванова мельница стоитъ-словно скитъ какой: никого-то на ней не видно, никакого шуму не слышно. Видно только, какой то большой человѣкъ окрестъ бродитъ, словно тѣнь.

Подошелъ Иванъ къ пруду, оглянулся. Нѣтъ никого, да и кому тутъ быть! Ребятишки, и тѣ къ вечеру въ горницу забрались.

Только ворона съ дерева на дерево перелетаетъ, тонкіе сучья обламываетъ.

Хотѣлъ Иванъ дальше итти, и почувствовалъ, что какая-то сила около пруда его держитъ. Смотритъ Иванъ на его поверхность и глазъ оторвать не можетъ. И тихо, тихо такъ кругомъ.

Немногіе листочки на осинахъ дрожатъ, перешептываются, да плюхнетъ иногда что-то у самаго берега, – должно, лягушка въ воду прыгнетъ.

И, словно кто другой, внутри его души говоритъ и такъ-то вразумительно Ивана убѣждаетъ.

«Что-же, – говоритъ, – долго тебѣ такъ маяться? Или все счастья своего ждешь? Напрасно! Счастье твое миновало – не будетъ его больше! А тутъ, по крайности, однимъ разомъ и всему конецъ! Веревку припасъ? Въ карманѣ цѣлую недѣлю держишь? Это ты отлично придумалъ. Начнешь барахтаться, выплывешь, такъ что толку! А ты вотъ возьми, на одномъ концѣ сдѣлай петлю, вотъ такъ, и правую руку крѣпко затяни, другой конецъ на лѣвую руку перебрось, да зубами узелъ то хорошенько затяни! Вотъ уже ты и связанъ, такъ? Ну, а самое-то глубокое мѣсто гдѣ будетъ? Знаешь, небось? Какъ разъ тутъ, гдѣ ты стоишь! Значитъ, взялъ да и…»

И все это, что Иванъ говорилъ или думалъ про себя, все это онъ тѣмъ же временемъ и дѣлалъ и не замѣчалъ, какъ какой то человѣкъ, скрывавшійся между стволами березъ, давно уже слѣдитъ за его дѣйствіями.

Вытянулся Иванъ всѣмъ тѣломъ, взглянулъ на мельницу, гдѣ въ двухъ маленькихъ окошкахъ брезжилъ огонекъ и только-что хотѣлъ съ размаха бухнуть въ воду, какъ кто-то съ силой схватилъ его за плечо и оттащилъ отъ пруда.

Это былъ Заросовъ. Онъ быстро выхватилъ изъ кармана ножъ и перерѣзалъ веревку, стягивавшую руки Ивана.

– Ты что-же это? – глухоспросилъ Иванъ, – непрошенный!

– Полно-ка! – отвѣчалъ Софронъ Никитичъ – экое дѣло нехорошее задумалъ!

– А тебѣ что! – огрызнулся Иванъ.

– Человѣкъ-я!.. Какъ ты полагаешь? – воскликнулъ Софронъ Никитичъ, – да кто же это позволитъ, чтобы его глазахъ человѣкъ жизни себя лишалъ.

– Зачѣмъ пришелъ?

– Не первый разъ я здѣсь, – ты только меня не видѣлъ. Я давно ужъ тутъ около тебя хожу! Экое ты дѣло задумалъ, Иванъ, а? Себя не жаль, хоть сиротъ-то пожалѣлъ-бы!

– Люди пожалѣютъ!

– На людей разсчитывать сталъ? Полно-ка! Такой ли ты былъ прежде, вспомни! Просилъ ты, ждалъ ты чего отъ людей? Все самъ бралъ! Трудомъ, силой – мощью бралъ! Съ чего опустился, чего испугался? Бѣдности? Тебѣ ли ея бояться! Да что для тебя свѣтъ въ овчинку собрался? Въ этой мельницѣ вся судьба твоя, что-ли?.. Да плюнь ты на нее, на мельницу то! Соскучился и я тутъ, на васъ глядючи, словно омеряченные всѣ вы ходите! Э-эхъ! Махнемъ-ко вмѣстѣ на Кавказъ къ казакамъ! А? что скажешь?

– Хотѣлъ я махнуть, да Софронъ Никитичъ помѣшалъ – угрюмо отозвался Иванъ.

– Объ этомъ худомъ дѣлѣ лучше не вспоминай, молчи! – огрызнулся Заросовъ, – я тебѣ дѣло говорю, слушай!

На будущей недѣлѣ ѣду на Кавказъ, почтовую гоньбу снимать стану. По такому дѣлу нуженъ мнѣ человѣкъ вѣрный, – ну, словомъ такой, какъ ты. Я твоего согласія и спрашивать не стану, безъ тебя мельницу Глоткину сдамъ, возьму тебѣ билетъ на машину, ребятъ прихватимъ и гайда! Да вотъ еще что. пойдемъ-ко сейчасъ на деревню ко мнѣ, ты мнѣ нуженъ по одному дѣлу потолковать.

Какъ сказалъ Софронъ Никитичъ, такъ по своему и сдѣлалъ. Мельницу сдалъ Глоткину и увезъ Ивана съ его ребятишками на Кавказъ. Слышно, Иванъ живетъ хорошо, получше того, какъ жилъ на своей мельницѣ: всего у него въ достаткѣ, ни въ чемъ не нуждается, и залишекъ на всякій случай есть. А лучше всего, что душа его отъ тоски и тяготы освободилась, не скорбитъ, и о деньгахъ не печалуется. И тому научилъ его Заросовъ.