-Не забывайте о смирении и покаянии, дочь моя. Ибо кротких духом Господь благословляет, а гневающихся ждут адские муки.
Бася обернулась к монашке, взмахнув подолом серого суконного платья, что служило формой воспитанниц бернардинок, и послала той воздушный поцелуй:
- Adieu, ma soeur[3], - лукаво пропела она по-французски.- Смирение и покаяние, теперь только ваш удел. Я же еду домой. Даже если мир сгорит в гиене огненной и ваш монастырь станет последним прибежищем на земле, я и тогда сюда не вернусь.
Брови сестры Беатрисы поползли вверх от неслыханной наглости бывшей пансионерки. Суровое, худое лицо застыло, а глаза смерили девушку с головы до пят:
-Тяжело тебе придется, панна, коль не укротишь свой норов, да язык за зубами держать не научишься. Слишком ты дерзкая, колючая, как терновник. Люди таких не любят и чураются.
Девушка, не желая и далее слушать то, что ей говорила на прощание монашка, побежала к пролетке, у которой ее давно ждал Антоний. Старый кучер графа Яновского подал ей руку и помог забраться на сиденье, рядом поставил чемоданчик с небогатыми пожитками, накопившимися за годы учебы, поглядев на монахиню, стоявшую у ворот:
-Долго ж вы, панна , збиралися. Я ужо думал, что вас не отпустять сёння.
Грубоватый мужицкий говор уроженцев Северо-Западного края, где родился графский кучер, приятным теплом отозвался в сердце Барбары, было в нем что-то родное , уютное, напоминающее детство.
- Пусть бы попробовали, Антось,- рассмеялась она. – Я бы их монастырь по камешку разобрала.
Кучер неодобрительно покачал головой, бормоча себе под нос о том, что грех так говорить о доме божьем, сел на козлы, щелкнул кнутом, и пара каурых лошадок тронулась в путь, увлекая коляску по улицам Вильно, старинной столицы Великого княжества Литовского. Бася с облегчением откинулась на спинку сиденья, расправила складки суконной юбки, чтобы не мялись в дороге, поправила шляпку на голове, туже перевязав ленты под подбородком и раскрыла кружевной зонтик, который подарила ей пани Эльжбета, жена дядьки, на прошлогодних летних вакациях[4]. Майское солнце стояло в зените, припекая нещадно. От слепящих лучей девушка невольно щурилась, в душе надеясь, что за ту неделю, которую она будет в дороге до Мостовлян, имения графов Яновских, ей удастся уберечь лицо и шею от весеннего загара, быстрого и въедливого, от которого потом не поможет избавится ни одна молочная сыворотка. Монашки строго оберегали молоденьких паненок, отданных им на обучение, от солнца, сохраняя их тон лица белоснежным , потому что холеность рук и меланхоличная бледность были важными атрибутами внешности благородных шляхтянок. Ни одна из старшеклассниц не ходила по двору в солнечный день без широкополой шляпы и зонтика, на руках всегда были одеты перчатки, а глухой воротник платья надёжно защищал плечи и декольте от загара. Но как бы не старались монахини, как бы сама Бася не желала быть светлолицей, томной девой, тон ее кожа даже без загара, была смуглее большинства ее товарок.
«Матэк, ты только взгляни на девочку , - возмущалась панна Эльжбета, когда пан Бжезинский только привез девочку к себе в дом и показал жене. – Она же черная, как цыганка. Разве ж она дочь Марыли? Что она смотрит на меня своими глазищами, такими и сглазить не долго». Бася помнила, как ей захотелось тогда вырваться и убежать далеко-далеко, как давилась невыплаканными слезами от обиды на женщину, которая, не зная ее совсем, невзлюбила с первого взгляда. В представлении пани Эльжбеты дети должны были быть светловолосыми, кудрявыми, розовощекими, с голубыми глазками, как маленькие Яновские, или как херувимы в костеле святого Франциска, которыми она любовалась каждую воскресную мессу, поднимая глаза к нефу. Обличие племянницы мужа не вписывалось в созданный ее воображением идеальный образ ребенка, и каждый раз глядя на девочку, пани Бжезинская испытывала раздражение и досаду, что ей навязали это чужое, некрасивое и злое, как дикая кошка, дитя. Она не хотела принять в сердце ту, чье лицо и фигурка так разительно отличались от ее собственного лелеемого годами образа ребенка, которое она молила у бога для себя и мужа, и которому не суждено было родится.
-Почему я должна ее любить, Матэк? - всякий раз принимала она защитную стойку, как только муж начинал ей выговаривать за плохое обращение с племянницей.- Бог не дал нам своих детей, как я ни молилась. Но и чужого мне не надо. Может, будь она похожа на твою сестру, я бы смирилась и со временем ее полюбила, но она другая, и моя душа к ней не лежит. Нет, не могу, извини…
От неприятных воспоминаний аккуратный маленький носик Баси сморщился, изогнутые черные брови сошлись на переносице, образую «галочку». Она отодвинула их подальше в потаенные уголки памяти, где хранила все, что причиняло ей боль и беспокойство. Что бы там не думала и не говорила пани Эльжбета, она , Барбара, больше не была наивной девчушкой. Зеркальце, что носила она с собой в глубоком кармане юбки, отражало год за годом меняющиеся черты ребенка, подростка, и, наконец, юной девушки. Ну и пусть, она не была светловолоса, зато волосы имела темные и гладкие, как соболий мех, а глаза становились такими черными, что зрачка не было видно, а губы- яркие и пухлые-, их даже кусать не надо было, чтобы придать цвет. Природа щедро одарила ее лицо яркими красками, словно кистью расписав каждую черточку, каждый изгиб, и не потому ль выходя на прогулку в город вместе с другими воспитанницами, Бася Беланович, видела, как на нее оборачиваются и смотрят молодые мужчины, как в глазах загорается искра восхищения ее гордой осанкой, выразительной не славянской красотой. Монахини, идущие в сопровождении, которым давно надлежало отринуть от себя все земное и беспокоится только о спасении собственной души, тоже видели то внимание, что мужчины проявляли по отношению к Барбаре и другим старшим ученицам пансиона, которые вошли в пору расцвета первой девичьей красоты. От того и ходили девушки строем, попарно, а впереди и сзади шли две монахини, скромно прятавшие руки в широких рукавах сутан. Сопровождавшие сестры замечали многое: кто из паненок улыбался мужчинам, кто позволил «стрельнуть глазом», которая из них обернулась. Замечали кокетливые полуулыбки в уголках губ, взмахи ресниц, стыдливое хихиканье в ладошку, зажимающую рот, вздохи разочарования, жеманство. Эта суета в неокрепших душах пресекалась на корню. Молитвы в келье, хлеб и вода - срок наказания определяла мать-настоятельница. После жесткой встряски, провинившаяся пансионерка редко осмеливалась оторвать глаза от кончиков туфлей. Главное, и важнейшее правило, которого придерживались воспитательницы-бернардинки гласило, что мирские страсти, бушевавшие за стенами монастыря ни коим образом не должны потревожить покой и тишину святой обители, чтобы девочки, за которыми они присматривали и воспитывали годами, покидали монастырский пансион такими же чистыми духовно и физически, какими их приняли сестры на воспитание.
Настоящим испытанием для монахинь стали расквартированные в городе русские офицеры Виленского кавалерийского полка, свободно гуляющие по улицам, сидящие на скамейках в парке, или гарцующие на лошадях. От их настырного внимания невозможно было укрыться. Стоило только выйти за ворота монастыря, и они были тут как тут. Мужчины в расцвете лет, несущие службу на чужбине, большинство из которых были холосты, воспринимались монахинями чуть ли не дьяволами во плоти. От них можно было ожидать любого подвоха. По воскресеньям, когда благочестивые горожане спешили к службе в собор святой Анны и стоящий позади нее костел святых Франциска и Бернарда, офицеры парами, а то и поодиночке прогуливались по соборной площади. Их благородия делали вид, что изучают особенности архитектуры, на самом же деле, они пялились на прихожанок, замужних и на выданье-любых, чья красота и стать привлекали внимание скучающих волокит. Особым шиком считалось добиться внимания какой-нибудь пани, на что даже заключались пари. Способы «понравится» избирались разные, начиная с невинных улыбок и обмена взглядами вплоть до протянутой руки, когда объект пари выходил из коляски, цветов с визиткой и назначения рандеву. Тут, кто во что был горазд.