*
У Одного ужель достанет сил
Водить стада бесчисленных светил?
Прости мне мысли грешные, о, боже!
Но разве нам ты думать запретил?
*
Грузия! В райском саду так назывался луг.
«Людям его подари!» — к богу взмолился Друг.
Вняв Аврааму, луг выронил бог на землю.
Мне бы там побывать! Да всю жизнь недосуг.
*
Кровь обжигает сердце темным и злым огнем.
Завтра с разлуки встречусь жданным и тяжким днем.
Глаз отвращу и память я от Ширвана завтра.
Только забудет скоро ль сердце мое о нем?
*
Для поруганья бога детей растит земля:
Топор вопьется в руки, их на куски деля,
В глаза вонзится пламень отточенного шила,
А эту шейку сдавит султанская петля.
*
Всю жизнь я сеял радость, видит бог.
О, урожай когда б собрать я мог!
Нет, сеял лишь, а соберут другие:
Уходит поле жизни из-под ног.
*
Ничтожность по запаху скуки и зла узнавай,
По пестрым шелкам и обильным словам узнавай.
По бедной одежде и вечному золоту мыслей
Души благородство и разума блеск узнавай.
*
Как верблюды в караване, год за годом в даль ушли.
Что ты видел в этой жизни и вчера и в той дали?
Ты склоняйся жадным телом и тоскующей душою
К мимолетным редким гостьям — скудным радостям земли.
*
Мы во дворцах рабы, мы там косноязычны
Не потому ль, что там мы ко всему привычны?
Природа и любовь милы нам тем, что в каждой
Встает за гранью грань и все они различны.
*
О, если б не знать закатов земле и беречь восход!
Он делит с любовью свежесть, и пурпур ее, и мед.
Но день, трепеща, как жертва, свергается в пасть заката
И в пасти могил уходят из жизни за годом год.
*
Совершили что мы в жизни, дети грешные земли?
Пошумели, потолкались, погордились — и ушли.
Двустишия у Аррани редки. В данном случае философский характер высказывания сближает его с Дионисием Катоном, оставившим ряд нравоучительных двустрочных стихотворений («Никого не винить безрассудно», «С дураками и бог не волен», «Повторенное обещание скучно» и др., есть русский перевод И. Баркова).
*
Герой стяжает зависть мира. Он именит и знаменит.
«Герой взошел к зениту славы!» — толпа восторженно кричит.
Но долговременно и солнцу не удержать себя в зените,
Зачем же тешит человека недолговременный зенит?
*
Вздымается жизнь из жизни, но смерть попирает жизнь.
Глаза за глазами гасит — но снова восходит жизнь.
И то, что потоки жизни всегда по земле струятся,
Моим говорит раздумьям, что смерти сильнее жизнь.
*
Сильнее жизнь или сильнее смерть?
Живой под землю загоняет смерть.
Обитель жизни — над жилищем смерти.
Пятою жизни попираем смерть.
*
Рекой без дна текли у древних мысли.
Ручью ума вместить ли эти мысли?
Мелеют реки и мельчают люди,
Вброд перейдешь теперешние мысли.
*
«Смешна бывает мне голодной страсти дрожь:
На ложе третья тень меж двух бессмертна — ложь.
Ты с женщины сорвешь тяжелые одежды,
Но с тайных дум ее тончайшей не сорвешь».
О женщине мне кто промолвил те слова?
Илен! Одна она была не такова.
*
«Давно я перестал желания копить:
Свершения теперь не медлю я купить.
Скольких я женщин знал! И знаю! А не помню,
Когда в последний раз мне довелось любить».
Любовь — не знает он, кто хвастался сейчас —
Не только веселит, но очищает нас.
Глупцу, который зря растрачивает пыл,
Скажи, что в жизни он ни разу не любил.
*
Бывает, человек уж прожил много,
А в нем еще тревожно бьется сердце.
Но если он не знает разделенной
Любви, то мертв. И возвратится к жизни
Лишь тот, кого желанная полюбит.
Такой ступени лет проходит снова:
Он легкомыслен от любви, как мальчик,
Безумен в ней и вспаиваем ею;
Потом, созревший муж, ценитель тонкий,
Он насладится огненною страстью
Трепещущей и распаленной девы
И будет пить неспешными глотками
Вино утех и торжество победы.
Но, наконец, наскучив обладаньем,
Пресыщенный, в часы тоски растущей,
Он чувствует: крадется к сердцу старость,
Ужасный проводник на плаху смерти.
Вторая жизнь подарена любовью!
И если он любил, не забавлялся,
То третьей нет…
Здесь представлена небольшая часть наследия Аррани, рисующая общую, но, конечно, неполную картину его творчества. Если когда-нибудь осуществится сводное издание, то история всемирной поэзии пополнится еще одним ярким именем.
Путь Ковалевского
Академик Игнатий Юлианович Крачковский, чьей мыслью в 1930 году основался Арабский кабинет Института востоковедения Академии наук СССР, был зорок — он хорошо знал, кто чего стоит, и соответственно расставлял научные силы. Spiritus movens[57] нашей арабистики на протяжении первых трех советских десятилетий ее развития, он не позволял личным симпатиям и антипатиям подавлять интересы науки, а с другой стороны — сам являлся живым образцом трудолюбия, целеустремленности и моральной высоты. Поэтому с его временем связано большинство серьезных свершений в области изучения нами прошлой и современной арабской культуры. Только такой ученый — с наибольшими знаниями, жизненным опытом и тактом, — чье руководство было неоспоримо фактически и морально и приносило максимальную пользу общему делу, был достоин возглавлять арабистический центр страны, и Крачковский принял на себя полную меру ответственности. Он искал и пестовал энтузиастов, которых нужно было сплотить вокруг идеи создания принципиально самостоятельной школы советской арабистики. И рядом со своим ближайшим помощником в новом учреждении, первостроителем Арабского кабинета Я. С. Виленчиком — автором уникального словаря сиро-палестинского диалекта, — ставил Андрея Петровича Ковалевского, пришедшего в Кабинет несколько позже. Виленчик и Ковалевский — два самых талантливых и квалифицированных сотрудника, костяк нового дела, — пишет он дирекции Института востоковедения в отчете о работе Кабинета за 1939 г. Четырьмя годами ранее письменный отзыв Игнатия Юлиановича гласит, что «совокупность печатных работ Ковалевского делает его достойным степени доктора»; лишь разнообразие тематики, затрудняющее определение области преимущественных интересов, склонило в ту пору чашу весов к диплому кандидата, который, по представлению академика, Ковалевский получил без защиты диссертации.
