Ранение не было тяжёлым, у меня на левой руке остались ещё два целых пальца.

Когда я лежал в госпитале мои товарищи попали в засаду вьетконговцев и погибли. Погибли все — девяносто девять солдат.

В нашем подразделении было сто человек.

Я был сотым.

Уцелел, потому что не попал в засаду.

Потому, что лежал в госпитале в этот день.

Потому, что был ранен в руку.

Потому, что ноги не хотели меня нести, когда я шёл в сторону коллеги.

Я вернулся в Штаты. Пенсия, которую я получал за оторванные пальцы, была неплохой для молодого человека. Я уехал в Калифорнию и стал хиппи.

Я был счастлив. Я жил, у меня были друзья, я хотел, чтобы и мои друзья были так же счастливы, чтобы и другие люди были так же свободны, как и я, хотел делиться всем, что имею, со всеми.

Я на несколько дней приехал к родителям в Бронкс, и узнал, что мой младший брат принял христианство. Я страшно разнервничался, и стал на него кричать:

— Как ты можешь им верить? Ты что, не знаешь, сколько антисемитизма в их учении? Сколько в нём ненависти? Сколько нелогичности и заблуждений?

— В чём их ненависть и заблуждения? — спросил брат.

Я купил Новый Завет, уселся и стал читать — чтобы найти в нём ненависть, и показать брату. Каждый еврей знает, что христиане нелепы, ненавидят нас, и я хорошо это знал.

Я прочитал всё Евангелие, но не мог ничего найти. Перечитал во второй, потом в третий раз. И я подумал, что всё, что я прочел, прекрасно и мудро. Может быть, — подумал я — затем и вернулся я из Вьетнама, единственный из всего нашего подразделения, чтобы это понять.

Я окончил теологию в христианском колледже, и посвятил свою жизнь одному единственному делу: беседам с евреями об Иисусе. Обретению Иисуса, которого мы позволили у себя отобрать.

Мы создали движение «Jews for Jesus» — евреи для Иисуса. В Соединённых Штатах нас около ста тысяч, но в Канаде всего небольшая горстка, поэтому я приехал в Канаду как еврейский миссионер.

Канадцы, вернувшиеся с войны, были героями. Трупы не возвращались, трупы остались в Европе. Те канадцы, которые знали, что такое смерть, остались в Европе, те, кто вернулся, рассказывали о победах.

Мы знали, что такое смерть, но мы были чужие и рассказывали об этом на чужом языке. Кого трогают чужие трагедии. Наверно, — думали канадцы — существовали две Европы — одна, в которой происходили чужие, смертельные события, и другая, откуда возвращались её герои.

Как только мы начинали рассказывать об Освенциме, женщины, пустившие нас в свои дома, говорили: — Вы думаете, что мы не перенесли ужасные тяготы? Сахар был по карточкам, два года надо было ждать, чтобы приобрести автомобиль, а нормы на материал для одежды были такие маленькие, что не хватало на манжеты для брюк. И наши отцы вынуждены были носить брюки без манжет. (Только через сорок лет канадцы стали расспрашивать о европейской войне: — Мы читали, что тогда там были очень неприятные условия, это правда)? Поэтому мы перестали их утомлять, начали жить, стали искать работу, потому, что если кто-то не имел работы, тогда даже то, что удалось пережить войну, перестаёт радовать.

Торонто тогда тянулось на север от озера Онтарио… до улицы Сент Клер, а за Сент Клер начинались леса. И евреи в поисках работы шли в лес.

После войны из Европы в Канаду приехало много людей, но каждый тянулся к своим. Поляки к полякам в Виндзор, украинцы к украинцам в Виннипег, только евреи шли, куда глаза глядят, на открытое пространство, в лес.

Нас гнала не отвага, а ужас.

Здешние евреи не были плохими. Не хотели, правда, слушать наши печальные истории, зато охотно показывали, как повернуть выключатель. Мы же прибыли с востока, тёмные и отсталые, откуда нам знать, как включается свет? И они нам это показывали, действительно, с большой охотой.

Те из нас, кто знал английский и мог написать апликейшн — заявление о приёме на работу — получали должность в офисе, в бюро, на почте, где попало, и держались за это место до самой смерти.

Те, кто не мог написать прошение о работе, пошли в лес и стали строить деревянные дома.

Из Европы возвращались канадские солдаты, подзаработавшие деньжат на послевоенном чёрном рынке. Фермеры переезжали в города, поближе к промышленности.

И те и другие покупали старые дома, а хозяева старых домов покупали новые, а эти новые дома строили мы — евреи Холокоста, слишком глупые, чтобы написать заявление о приёме на работу.

Мы, евреи из Освенцима и гетто, слишком глупые, для того, чтобы написать апликейшн, не имели другого выхода: нужно было идти в лес, строить дома и стать миллионерами.

Почти каждая история еврейского миллионера начинается в Польше — спасением и возвращением.

Я написал об этом стих, о моём послевоенном возвращении в Ракошин.

Welkome, Moshku

Jou have gurvinded…

Привет, Мошку,

Выходит, ты выжил…

А говорили,

Что вы погибли все…

(Они против нас ничего не имели, они только очень удивились).

Твои вещи мы поделили справедливо.

Кто знал, что ты вернёшься.

(Увидев нас, они не радовались, но и не печалились. Они были только очень удивлены).

Welkome, Moshku,

Выходит, ты выжил…

Мы сбежали от этого удивления. И от канадских брюк без манжет. И от наших снов, в которых каждой ночью неизменно чья-то рука показывала нам: направо, налево, налево, налево… Нас гнал страх.

И мы бежали в лес, а там нас ждали миллионы.

Большинство из хасидских школ, которые некогда возникли на польских землях, существуют и сейчас: школа из Бобовой, из Присухи, из Гуры Кальварии…

Не разделяют нас и отношение к Богу — мы все обращаемся к Нему, с теми самыми словами, в будние дни навиваем тефилим для молитвы, зажигаем свечи в шабат, и почитаем родителей. Отличаемся мы только истолкованием понятий хабаз и хабад — о роли чувств и о роли интеллекта. Поскольку Бог дал нам разум и чувства, и мы их используем, чтобы служить Ему, мы хотели бы знать, что первично: интеллект, воспроизводящий эмоции, или вера, высвобождающая жажду познания.

Другие хасидские общины живут небольшими замкнутыми группами, и стараются не общаться с миром. Мы же живём среди людей. Создаём школы и летние лагеря для детей, телефоны доверия, семейные консультации, помогаем разобраться в сомнениях — и по поводу Торы, и те, что связаны с повседневной жизнью. Телефонный звонок минуту назад был по поводу купленного кем-то набора серебряных столовых приборов — что нужно сделать, чтобы они стали кошерными; женщина, которая только что вышла, спрашивала, что ей делать с незаживающей раной. Самые трудные проблемы мы передаём нашему цадику. Это Менахем Мендель Шнеерсон, зять и ученик Иосифа Ицхака, наследник Залмана из Ладов и глава любавичских хасидов в седьмом поколении.

Его резиденция находится в Нью-Йорке. Квитлех — письма с вопросами и просьбы — мы передаём по факсу.

Мне тридцать семь лет, я женат, у меня шестеро детей. Мои дети учатся в религиозной школе.

Я не пошлю их в университет, нет лучшего университета, чем Тора.

Мои дети должны стать хорошими евреями, и тогда они, повзрослев, станут богачами.

Богатый человек — это человек, который счастлив тем, кем он есть.

Счастливым быть нетрудно. Достаточно делать то, что ожидает от нас Бог. Этого достаточно чтобы отблагодарить его за то, что он избрал нас быть евреями.

Мы не лучше других Его детей, но наиболее щедро одарены Им. Это нас Он одарил ценнейшим даром: шестьюстами тринадцатью правилами, заключёнными в Торе.

Я оставил патологоанатомию и изучение синдрома голода, малопригодные в Канаде, и стал лечить людей как домашний врач, family doctor. Чаще всего мне приходилось лечить эмигрантов — евреев, поляков, голландцев, японцев и украинцев.

Евреев — из гетто и концентрационных лагерей, поляков и украинцев — из лагерей, одна японка была из Хиросимы.