Познакомившись с Абуль Аля, я обнаружил, что это милый, воспитанный человек, приятный собеседник. После нескольких минут разговора с ним вы воспринимаете его уже как старого друга, с которым излишни всякие церемонии. Он откровенно признался, что хотел бы видеть меня в числе своих друзей, и пригласил к себе в литературный салон в уютном доме, в квартале Докки[26]. Я иногда заходил к нему, когда он бывал один или в компании друзей и знакомых. Позднее, года два спустя после памятной встречи, к нам присоединился Абдо аль-Басьюни. Абуль Аля вскоре после нашего знакомства поведал мне свою историю. Указав как-то на большой портрет в золоченой раме, он заметил:

— Мой отец, да упокоит аллах его душу, держал антикварный магазин на Хан аль-Халили[27]. Если б все шло своим чередом, я бы тоже принадлежал к цеху торговцев, что избавило бы меня от раздвоения личности.

Я спросил его, что он имеет в виду под раздвоением личности, и он пояснил:

— Я довольно рано открыл в себе талант, и мне пришлось долго уговаривать отца послать меня после окончания средней школы учиться во Францию… — Тут он с улыбкой покачал головой. — Не очень-то верил я в успех систематического обучения, да и не ставил себе такой цели. Поступил в институт, чтоб только выучить французский, а все остальное время посвятил знакомству с искусством: музеям, театрам, концертам, чтению книг…

Абуль Аля долго говорил об искусстве, о том, какое он получал от него наслаждение.

— Но через три года, когда умер отец, я вынужден был прервать учебу. Поскольку я старший из братьев, мне пришлось вернуться и принять на себя дело.

Он рассказывал о том, как тогда разрывался — и до сих пор разрывается — между торговлей и литературой, чего стоило ему пробить себе дорогу в литературу, отдавая ей по минутам все свое свободное время.

Разговор этот — и все последующие на протяжении целого ряда лет — оставил в моей душе странное впечатление. Абуль Аля был человеком жизнерадостным, посредственного ума, весьма поверхностной культуры. Мое мнение о нем самом и о его романах давало основание верить тому, что говорили об Абуль Аля в таких интеллектуальных кружках, как салон доктора Махера Абд аль-Керима и кабинет Салема Габра. Рассказывали, что три года во Франции он провел — во имя приобретения жизненного опыта и познания людей — в кабаках и других увеселительных заведениях. Говорили также, что он с большим мастерством ведет торговые операции и сколотил огромное состояние, которое день ото дня все растет. Утверждали, что он, безусловно, любит искусство, но еще больше — славу; что таланта у него нет, и это толкает его на весьма скользкий путь. Во что бы то ни стало он решил сделаться писателем, а недостаток таланта восполнял деньгами. Свои произведения он писал с помощью близких друзей из числа литераторов и критиков, дорабатывая вещь на основе их замечаний и советов. Не возражал он и против того, чтобы за него писали целые главы. Они же, его подручные, правили потом и его стиль. Оказывающих ему такие услуги Абуль Аля щедро вознаграждал подарками и деньгами. Роман он печатал за свой счет, затрат на оформление не жалел, из типографии книга выходила нарядная, как невеста. Затем он все свое внимание сосредоточивал на критиках, добиваясь их хвалебных отзывов, которые рекой текли по страницам литературных журналов. Куда больше тратил он на перевод своих романов на европейские языки. Благодаря этим усилиям он и вошел в литературу. При помощи подобных же методов пробился он на радио, на телевидение и в кино. Не получив от этого ни миллима[28] дохода, напротив, вложив собственные средства. Источником богатства и благополучия Абуля Аля была торговля, но он презирал среду торговцев, хотя и пользовался в ней огромным уважением. Всеми путями, даже самыми хитроумными, стремился он внедриться в литературную среду, отвергавшую его, не желавшую признавать. Как-то я спросил доктора Зухейра Кямиля, могут ли приносить Абуль Аля удовлетворение его отчаянные усилия добиться признания, если сам он, лучше, чем кто-либо другой, знает, что его успех — чистая фальсификация. На это Зухейр заметил:

— Ты ошибаешься. Вполне возможно, что в конце концов он и сам уверовал в свой талант.

— Сомневаюсь.

— А может быть, он считает, что главное — это остов произведения, который он обычно пишет сам. Что касается формы, стиля и прочего, то это, по его мнению, мелочи, с ними легко справятся его подручные. Право же, самоослепление у людей бывает порой безгранично. Ложь так же необходима в нашем мире, как вода и воздух. Поэтому самая суть в человеке нередко скрыта от него, тогда как другим она очевидна. — Зухейр Кямиль усмехнулся и, махнув безнадежно рукой, продолжал: — Я убежден, что все люди — безнравственные негодяи, и самое лучшее, что они могут сделать, — признать это и строить совместную жизнь на такой основе. Главная нравственная проблема в этом случае — обеспечение всеобщего счастья и благополучия в обществе, состоящем из негодяев и подлецов.

В салоне Гадда Абуль Аля Абдо аль-Басьюни появился уже после 1968 года. Увидев его там впервые — после нашего достопамятного свидания в моем кабинете, — я подумал, что Абуль Аля напал на ценную добычу! Сделав вид, будто между нами ничего не произошло, мы тепло, как в былые студенческие времена, пожали друг другу руки. Я не без труда подавил в себе желание спросить Басьюни, как поживает его жена, вернулась ли к нему. Он тоже ни словом не обмолвился об Амани. А о семье своей сказал:

— Слава богу, дела идут неплохо. Мой сын Биляль оканчивает в этом году медицинский факультет. Очень способный парень и, надеюсь, добьется успеха в жизни. Его сестра тоже весьма способная, учится там же в университете, на фармацевтическом. Недалек тот день, когда я наконец обрету и материальный достаток, и душевный покой.

Я порадовался за него, пожелал осуществления его надежд и спросил:

— Ты что, недавно познакомился с Абуль Аля?

Он ответил шепотом:

— Года два назад, но здесь бываю лишь изредка. Знаешь, ведь большая часть его многосерийных пьес для радио и телевидения написаны мной. — Мы с ним засмеялись. Басьюни продолжал: — И до сих пор мне так и не удалось продать ни одну из этих пьес за собственной подписью!

Когда устаз[29] Гадд Абуль Аля получил государственную поощрительную премию, навестивший меня Аглан Сабит с саркастическим смехом заявил по этому поводу:

— Бога они не боятся!

Мы долго обсуждали эту тему, и, когда было упомянуто имя Абдо аль-Басьюни, Аглаи сказал:

— Возможно, ты не знаешь, что его жена была любовницей устаза Абуль Аля?

Меня всего передернуло, но Аглан ничего не заметил.

— Ты сам бога не боишься! — воскликнул я.

— Даю тебе слово, уж я-то эти дела знаю! И Абдо знает, он их застал как-то на вилле, на Шоссе пирамид, но ограничился тем, что запретил встречаться. А потом муж и бывший любовник крепко подружились.

Мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтоб скрыть волнение.

— Когда же это было? — спросил я.

— Года три или четыре назад, а может, и пять.

— Ну и ну…

— Он насквозь фальшив!

— Кто? Абдо аль-Басьюни?

— Да нет же, Абдо просто осел. Я говорю о нашем лауреате поощрительной премии… Но самое удивительное, так это то, что герой любого из его романов — идеал честности и благородства!

Его имя вызывает во мне далекие воспоминания о том, каким был наш квартал Аббасия в двадцатые годы — погруженным в звенящую тишину среди зеленых садов и уходящих вдаль полей. В восточной его части на пустынных, торжественно-тихих улицах высились похожие на крепости дворцы; в западной — поодаль друг от друга стояли небольшие дома, утопающие в зелени садов, где росли виноград и гуава[30], цвели розы и гвоздики. Куда ни глянь, всюду простирались поля. Вдали, под сенью деревьев, вращалась сакия[31]. На огородах там выращивали салат и помидоры. Кое-где высились одинокие пальмы. Изгородями вокруг домов служили заросли кактусов. Тишину днем нарушал своим дребезжанием трамвай, а по ночам — лишь крики сторожей. В густой тьме ночи над дверьми домов слабо светились фонари.