В день нашего переезда в Аббасию, когда носильщики вносили мебель, перед домом собралась толпа любопытных ребят. И во мне любопытство тоже одержало верх, я вышел к ним и предстал перед всей компанией: Гаафаром Халилем, Редой Хаммадой и остальными. Какое-то время мы стояли и молча глядели друг на друга.

— Играть с нами будешь? — спросил Халиль Заки.

Я молчал, в замешательстве переминаясь с ноги на ногу.

— А из какого ты квартала? — задал мне вопрос Сурур Абд аль-Баки.

Его вежливый тон придал мне смелости.

— Из Хусейнии, — ответил я.

— В футбол играешь? — спросил Гаафар Халиль.

— Нет.

— Научишься. Когда пойдешь в начальную школу?

— В этом году.

— Значит, будем учиться вместе.

— Вы встретили по дороге демонстрацию? — спросил Реда Хаммада.

— Мы ехали со стороны Хусейнии, там все магазины и кафе закрыты из-за всеобщей забастовки.

— А англичан не встретили?

— Один патруль. А здесь они появляются?

Гаафар Халиль засмеялся и указал рукой куда-то в сторону.

— Вон там, в самом центре Аббасии, их казармы. Так что тут ты их будешь встречать на каждом шагу.

— Ты в подготовительной школе учился? — спросил Сурур Абд аль-Баки.

— Два года, а до этого два года в куттабе[32].

— А у нас нет куттабов!

Я с недоверием замолчал. Между тем дружба с ними у меня завязалась. С двумя из этих ребят ей положила конец только смерть. Среди них Гаафар Халиль был единственным, кто учился со мной не только в начальной школе, но и в средней, а потом в университете. Остроумный, веселый парень, он умел лихо рассказывать анекдоты и во всем был первым: в игре и в учении. Он тут же пригласил меня с собой смотреть футбол в Национальном клубе, а на вопрос, сколько это будет стоить, ответил просто:

— Ни миллима.

Мы пошли в чем были: в галабеях и сандалиях, пешком через аз-Захир, Фаггалю, Вокзальную площадь и Площадь хедива Исмаила, через мост Каср ан-Нил, пока, наконец, не добрались до клуба. Тут они всей компанией влезли на большое дерево и разместились поудобнее на его ветвях, мне не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Первый раз в своей жизни я увидел в тот день футбольный матч, запомнил игроков: Хусейна Хигази и Мареи. Увидел я также и футболистов-англичан. До этого я думал, что они могут только убивать. Меня поразило, что Али аль-Хусни толкал английских игроков, они падали на землю, но это не вызывало кровавой драки. Я был просто в восхищении. Заядлым болельщиком я стал уже потому, что над англичанами была возможна победа хотя бы на стадионе. Домой мы вернулись, конечно, поздно, и меня ждала хорошая взбучка.

Я вступил в клуб «Львиное сердце» и вместе с новыми друзьями стал принимать участие в матчах. Стадионом нам служила площадка среди зарослей кактусов. В ловкости я не уступал не только Гаафару Халилю, но и Иду Мансуру, мечтавшему тогда о карьере профессионального футболиста. У Гаафара был приятный голос, и он пел нам иногда песни Сайида Дервиша, Муниры аль-Махдийя и Абд аль-Латифа аль-Банна, а позднее, уже юношей, и сам сочинял заджали[33]. Выступал он также и в роли постановщика сцен из увиденных нами кинофильмов, которые мы разыгрывали все на той же площадке среди кактусов. Не помню за ним ни одной любовной истории, только однажды я видел, как он учил свою соседку, еврейскую девочку, ездить на велосипеде. Близко подружившись с Гаафаром, я узнал, что он очень беден, пожалуй беднее всех из нашей компании. Отец его, несмотря на преклонный возраст и долгие годы службы, оставался мелким чиновником. И, несмотря на бедность, Гаафар был самым веселым из нас и верховодил во всем. Увлекшись спортом и искусством, он совсем не интересовался политикой, и патриотические идеи его не занимали. Он был верен себе в этом и в университете, и даже после его окончания.

— Удивительно, как это тебя не волнует то, что является смыслом жизни для всех нас? — сказал я ему как-то.

— Чтобы быть патриотом, нужны особые качества, — с усмешкой ответил он. — У меня их нет, но я искренне желаю успеха всем, кто борется за интересы родины.

— Но каждый гражданин — это прежде всего патриот.

— Согласен. Только мне больше по душе люди искусства.

Еще учась в средней школе, он посещал бесплатные вечера национального союза музыкантов и ходил в кафе «Хедивийя» на встречи сочинителей заджалей. Только у него одного хватало на это смелости. Через покойного Кемаля Салима он узнал дорогу в кинематографическую среду, снимался в качестве статиста в нескольких фильмах и еще студентом университета начал писать сценарии. Один из его сценариев уже после нашего выпуска в 1934 году был даже принят к постановке. По окончании университета Гаафар получил назначение в школу преподавателем английского языка. И там продолжал активно заниматься спортом, руководил школьным драматическим кружком и был всеобщим любимцем.

— Должность — это всего лишь первый шаг в жизни, — как-то сказал он мне. — Теперь-то я знаю свою цель.

Было непросто догадаться, кем он решил стать: сочинителем заджалей или актером, певцом или сценаристом.

— Ну и что же ты наконец выбрал?

— Кино!

— Кино?

— Да, в нем представлены все искусства. Это волшебный, прекрасный мир. Именно там я смогу приложить свои способности и как автор, и как исполнитель. — И, смеясь, продолжал: — Внешность у меня вполне подходящая. В детстве, правда, питался я весьма скудно. Что теперь вспоминать, несправедлива была ко мне судьба. Но вот когда я стану каждый день есть мясо, ты увидишь!

К концу второй мировой войны Гаафар добился уже немалых успехов в кинематографе: инсценировал четыре романа, написал шесть сценариев, сыграл второстепенные роли в десяти фильмах, сочинял заджали. Материальное положение его упрочилось. Семью свою он переселил в новый дом на одной из центральных улиц. Жил вместе с родными, а для работы — вернее сказать, для работы и удовольствий — снимал на улице Шампольона отдельную квартирку. Сохранял связи со старыми друзьями по Аббасии. И вот в год окончания войны его включили в группу, которую направили на учебу в Соединенные Штаты. Попасть в эту группу ему помог приятель, близко знавший министра просвещения. Из Штатов я регулярно получал от Гаафара письма, из которых знал, что он пишет диссертацию об арабском искусстве. Знал также, что он намерен изучать сценарное искусство в Лос-Анджелесе. Позднее он сообщил, что пишет корреспонденции для журналов и получает приличные гонорары, а кроме того, собирается попытать счастья на телевидении и, стало быть, явится домой обладателем приличного капитала в долларах.

В Египет Гаафар вернулся в 1950 году. На следующий день по его приезде я пошел к нему домой. Из родных у него осталась только одна мать. Мы с Гаафаром дружески обнялись. Повидаться с ним пришли люди искусства, а также друзья детства, кроме Шаарауи аль-Фаххама, погибшего в войну во время воздушного налета. Когда Гаафара спросили, будет ли он продолжать преподавательскую работу или посвятит всего себя искусству, он ответил, что ему предстоит отработать по специальности обязательный после учебы за границей срок — пять лет. О пребывании в Штатах он рассказывал с удовольствием.

— Америка — страна великая и удивительная. У американцев немало достоинств. Но из-за бомбы, сброшенной ими на Хиросиму, я не мог побороть в себе неприязни и гнетущего чувства. Как я заметил, американцы теперь начинают проявлять весьма усиленный интерес к Востоку. Нам нужно быть настороже! У меня много интересных замыслов, — продолжал он с воодушевлением. — Думаю, и мне удастся внести свою лепту в развитие египетского кино.

Это была необычайно веселая встреча. Взрывы смеха не раз оглашали комнату, особенно когда появился покойный теперь шейх Закария Ахмед.

От Гаафара я ушел под вечер, договорившись встретиться с ним утром в пятницу, в его квартирке на улице Шампольона.