— Ах ты, добрая душа! — со смехом отвечал он. — Ты и не подозреваешь, сколько тех, кто зарится на мое место. Они обнимают меня, а за спиной держат нож. Если меня не будет целый месяц, они сделают все, чтоб не допустить моего возвращения. Мы живем в дремучем лесу, а люди в нем хуже зверей.

Тогда я не понял, что скрывается за его рассуждениями, и только подивился им. Во всяком случае, в 1950 году Аббас был уже настолько уверен в прочности своего положения и в неиссякаемости дохода от литературной деятельности, что решил порадовать себя отпуском. Впервые в жизни он с женой и дочерью отправился в Александрию. Однако, приехав туда, почувствовал себя не в своей тарелке, не знал, куда девать столько свободного времени. Он привык работать — днем в министерстве, вечером — дома. Изредка посещал литературные салоны. Но он не знал, что значит ходить в кафе, кино, театр, не говоря уж о таких вещах, как поездка в Александрию. И он заскучал. А жена его пришла в ужас от суматохи, царившей в этом городе. Проведя в Александрии всего неделю, они решили вернуться, как ни умоляла их дочь побыть там еще немного.

Июльская революция не произвела на Аббаса особого впечатления. Он не горевал об уходящем мире и не радовался приходу нового. Упорно продолжал писать на религиозные темы и благодаря этому стал действительно богатым человеком. В 1959 году был уволен на пенсию и с еще большей энергией отдался работе. Он построил дом в Абдине, где отделал для себя верхний этаж. Но и по сей день он остался все таким же желчным и насмешливым. Всякий раз, как я прихожу к нему, он дает волю своей язвительности и недовольству.

— Представь себе, — брюзжит он, — меня до сих пор не избрали членом Академии арабского языка! Как будто ее члены-хаваги знают арабский язык лучше меня! В списках Высшего совета по делам литературы Аббас Фавзи также не числится. Надо полагать, туда допускают только чернь!

Заметив, в каком мрачном настроении я пребывал в дни после июньского поражения, он сказал с улыбкой:

— Голова твоя поседела, а мудрости в ней не прибавилось! — И насмешливо спросил: — Ну какая тебе разница, кто тобой будет управлять — англичане, евреи или египтяне?!

Когда я поступил в университет, он занимал там какую-то административную должность. Мы с ним часто встречались в университетской библиотеке. Посещал он и лекции по философии профессора-француза мсье Кюре, так как полагал, что это пригодится ему в работе над магистерской диссертацией. Мы звали его «египетский писец» из-за удивительного сходства с известной скульптурой. Только он был значительно выше ростом и шире в плечах. С его смуглого лица с вызывом глядели соколиные глаза, светящиеся умом и хитростью. Однажды по дороге в университет я встретил его в саду Урман. Пошли вместе и разговорились.

— Магистерскую диссертацию я представлю в октябре, но уже сейчас подумываю о следующем шаге, — сказал он тогда.

— О докторской?

— Нет, не то. Как ты думаешь, какие книги по философии могут пользоваться сейчас спросом?

— Думаю, что вообще на такие книги нет большого спроса.

Ну, а если издать серию книг о философах и суфиях[74], отдавших жизнь во имя свободной мысли, разве это не будет вкладом в борьбу за попранную свободу?

— Прекрасная идея! — с энтузиазмом воскликнул я.

— И осуществимая, не так ли?

— Без сомнения.

Магистерскую диссертацию он действительно защитил, а вот его блестящий план так и не был приведен в исполнение. Он написал только исследование об упадке философской мысли, потом другое — об еще большем ее упадке. Аглан Сабит, мой товарищ по факультету, рассказал мне кое-что о прошлом Адли аль-Муаззина, который жил, как и Аглан, в квартале Святой Зейнаб[75]. Отец его, водитель трамвая, умер, и из родных у Адли остались только мать и сестра.

Когда я сказал, что Адли выглядит весьма импозантно и можно подумать, будто он отпрыск знатного рода, Аглан засмеялся и заметил:

— Он поступил на службу, не окончив даже начальной школы, и продолжал учиться, уже работая. — И шепотом добавил: — Говорят, сестра у него гулящая. Оттого она и замуж не вышла!

Адли был не лишен юмора. На одном из факультетских вечеров по случаю окончания учебного года он вызвался копировать преподавателей. Особенно удачно изобразил он доктора Ибрагима Акля. Стоило ему заговорить о «высоких идеалах», как зал разразился аплодисментами. Тем не менее у него были прекрасные отношения с доктором Аклем, и, когда доктор благодаря покровительству дворца получил высокий пост, он в своей административной деятельности опирался на Адли аль-Муаззина. Незадолго до второй мировой войны доктор Акль рекомендовал Адли одному из министров, и тот взял его на службу в свое министерство. Теперь у Адли было все, чтобы осуществить честолюбивые замыслы. К нам в министерство он пришел уже важной персоной, пользующейся покровительством министра. Я нанес ему визит, поздравил с назначением и выразил надежду, что деятельность его будет успешной. Однако передо мной был совсем иной человек — преуспевающий чиновник, в котором не осталось ничего от юноши, когда-то отдававшего столько сил и времени, чтоб разобраться в философских концепциях. Его скрытые таланты пышно расцвели именно на административном поприще. Он был, надо признать, умен, принципиален и обладал хладнокровием, какое не часто встречается у египтян. Шарара ан-Наххаль с первого дня почувствовал в нем опасного соперника и все время был настороже. Устаз Аббас Фавзи решил, что наконец-то в министерстве появился поистине интеллигентный человек, которому следует преподнести свои сочинения. Сделал он это в моем присутствии, поскольку я их и познакомил, сопроводив дар следующими словами:

— Не в моих привычках дарить кому-либо свои книги. Но книги пишутся именно для того, чтоб дарить их таким людям, как вы!

— Должен сказать, что я знаком с ними… — холодно процедил на это Адли. Лицо Аббаса расцвело улыбкой, а Адли продолжал: — И по правде говоря, нашел их весьма поверхностными, в них нет ничего нового…

Аббас Фавзи побледнел, но тут же овладел собой.

— Не судите с высот своего ума. Я пишу, чтоб просветить простых людей, вы же — философ… — вежливо пролепетал он.

Когда мы вышли из кабинета Адли, Аббас просительным тоном сказал:

— Не рассказывай об этом нашим болванам.

Я поспешил успокоить его, а он в своей обычной язвительной манере проворчал:

— Философия началась с Ибн Рушда[76], а кончилась сукиным сыном[77].

За короткое время Адли аль-Муаззин глубоко вник в дела министерства, узнал, чем занимается каждый из его служащих. Возглавлял он консультативное бюро и по роду деятельности был связан со всеми службами министерства. Человек на редкость энергичный и напористый, он добился авторитета и влияния не участием в межпартийных склоках и интригах, а исключительно благодаря своей деловой хватке и сметливости. Своей репутацией он дорожил и рисковал ею только в случае крайней необходимости. Карьеризм он возвел в искусство. Сочувствуя в глубине души «Вафду», его идеалам народности, демократии и свободы, он твердой рукой усмирял свои симпатии и умело скрывал их. Никто не слышал, чтобы Адли когда-нибудь сделал доброе дело, однако он весьма охотно причинял людям боль. Особое удовольствие он находил в том, чтобы вредить не только врагам, но и друзьям. Он не стремился завоевать любовь и уважение окружающих, напротив, часто мне казалось, что ему нравится возбуждать к себе зависть и враждебность. Этим он отличался от Шарары ан-Наххаля, не скупившегося на медоточивые речи (другое дело, что они нередко имели сильный привкус яда), всячески старавшегося заручиться расположением людей, пусть даже с помощью лжи и лицемерия. Чиновники ненавидели Адли лютой ненавистью и отводили душу, шепотом пересказывая друг другу сплетни о его низком происхождении и занятиях его сестры. Уверяли, что не женился он по причине тайного порока, который (подумаешь, гордец какой!) тщательно скрывает, и что якобы именно поэтому единственным человеком, которому помог Адли, был молодой, смазливый и необычайно распущенный чиновник. Я часто задавался вопросом, как это Адли аль-Муаззину удавалось при всех министрах и правительствах не только удерживаться на своей должности, но и сохранять влияние. Из разных источников, а главным образом благодаря близкому знакомству с Адли, мне стало известно, что он оказывал покровительство небольшому кругу чиновников, которые состояли в соперничающих партиях, и когда одна из них приходила к власти, то ее член, пользовавшийся расположением Адли, в свою очередь ходатайствовал за него перед своим министром. Таким образом Адли оставался всегда на виду, хотя утверждал, что обязан этим исключительно личным деловым качествам. Он продвигался все выше, пока накануне июльской революции не был назначен директором департамента. Хоть мы с ним и были старыми знакомыми, он не задумываясь пожертвовал мною при первом же случае. Это произошло, когда комиссия по делам служащих после долгих колебаний и взвешивания кандидатур — моей и моего конкурента, чиновника из архива, — рекомендовала меня на освободившуюся должность, более высокую. Комиссия приняла решение, его подписал министр, и я уже выслушивал поздравления. Но, придя утром на службу, с удивлением узнал, что решение отменено и повышение получил не я, а мой соперник. Я едва не лишился рассудка. Стал наводить справки и узнал, что крупный чиновник из королевского дивана позволил накануне вечером Адли аль-Муаззину и рекомендовал ему назначить на вакантную должность моего конкурента. Адли тут же поспешил к министру и сообщил ему об этом разговоре. Приказ о моем назначении был немедленно порван в клочки и заменен другим. В отчаянии я бросился к Адли, чтоб высказать ему свое возмущение. Он слушал меня молча, с холодной миной, а когда я выговорился, спокойно проронил: