Он умолк, погрузившись в раздумье.

Долгое время я не виделся после этого с доктором Аклем, но кое-какие сведения о нем до меня доходили. В гостиной дома в Мунире я слышал, что нередко его видят в мечети святого Хусейна, где он, сидя на корточках, проводит долгие часы. Он обратился к религии и стал едва ли не дервишем. Это возбудило множество толков и споров о вере — о вере, привитой воспитанием, о вере по убеждению, об обретении веры под влиянием трагических перемен в жизни, о вере философов и вере стариков. Махер Абд аль-Керим прилагал немалые усилия, чтоб отвести нападки от своего старого друга.

Достигнув пенсионного возраста, доктор Акль в 1950 году оставил должность и с головой ушел в религию. Я случайно столкнулся с ним в 1953 году на аль-Баб аль-Ахдар в Хусейнии[13] — то ли он шел в мечеть, то ли возвращался оттуда. В глаза мне бросилась его величественная седовласая фигура. Подойдя к нему, я протянул руку, и он ответил на мое рукопожатие, но в его глазах не было ничего, и я понял, что он меня не узнал. Я назвал свое имя, и тогда он своим звучным голосом воскликнул:

— Ты?! Как поживаешь? Чем занимаешься?

Я ответил, и он извиняющимся тоном произнес:

— Не сердись. Я ведь теперь ничего не читаю.

Я проводил старика до площади аль-Азхар, где стояла его машина. Перед расставанием он спросил:

— Что нового в мире?

Я рассказал ему о самых важных в то время событиях, и прежде всего, конечно, о революции.

— Спад — подъем, — заметил он, — смерть — возрождение, гражданские — военные. Пусть мир идет своим путем. А я готовлюсь к иному странствию.

И снова я потерял его из виду, на этот раз, как оказалось, навсегда. Кажется, в 1957 году я прочел некролог о его смерти. Кто-то говорил мне потом, что племянник доктора нашел в его бумагах рукопись великолепного перевода книги Бодлера «Цветы зла». На рукописи не было даты завершения работы. Племянник оказался единственным наследником покойного — жена доктора умерла годом раньше, — он дал разрешение на публикацию перевода. Итак, доктор Акль увековечил свое имя в арабской литературе как переводчик Бодлера.

Бывшие ученики доктора единодушны в своем мнении о докторе Акле — они считают, что он был шутом. Однако такой всеми уважаемый человек, как Салем Габр, видит в нем жертву социальных условий, но и он не может простить ему малодушия. Доктор Абд аль-Керим, мой учитель, сказал мне как-то:

— Вы несправедливы к Ибрагиму Аклю. — И когда я из уважения к его дружбе с покойным промолчал, он продолжал: — Это был человек редкого дарования. Еще в Сорбонне он поражал нас своим умом…

— Его ум никому не принес пользы.

Доктор Абд аль-Керим будто не слышал моей реплики.

— В Египте это был единственный настоящий философ. Он обладал всеобъемлющим кругозором. Таланта писателя у него не было, но он великолепно говорил — истинный Сократ. Только близким друзьям он поверял свои заветные мысли, а остальные слышали от него одни банальности.

— Может быть, появится новый Платон, который воздаст ему должное, — съязвил я.

Доктора Ибрагима Акля уже нет в живых, остались только память о его трагической судьбе да прекрасный перевод «Цветов зла».

В моей памяти имя Ахмеда Кадри связано с далеким детством, с душистым сотовым медом и пирожками, кинематографом и одним незабываемым приключением. Ахмед был сыном наших деревенских родственников. Он приезжал иногда на несколько дней в Каир и обычно проводил время в играх с нами, мальчишками, на тихих, утопающих в зелени садов улицах Аббасии[14]. Он был старше меня лет на пять. Единственный сын у родителей, он был отчаянным сорванцом. Как-то предложил он мне прогуляться. А чтобы избежать ненужных подозрений, попросил моего отца отпустить меня с ним. По дороге к трамвайной остановке он сказал, что купит мне печенье, но при одном условии:

— Запомни хорошенько, что я тебе скажу, и повтори это дома родителям: мы были с тобой в кинотеатре «Олимпия» и смотрели фильм с Чарли Чаплином.

Я обещал выполнить его условие и получил печенье. Сошли мы с трамвая на улице, где я никогда не бывал. Я шел за ним по незнакомым переулкам, и передо мной открывался новый, какой-то странный мир. Наконец мы вошли в весьма необычный дом. В коридоре сидели три женщины. Их сильно накрашенные лица и кричаще яркие платья, не прикрывающие ни колен, ни груди, поразили меня. При виде нас одна из них тут же поднялась. Усадив меня на ее место, Ахмед сказал:

— Сиди здесь и жди меня.

Поручив женщинам присмотреть за мной, он исчез с их подругой за дверью. Избегая глядеть на них, я уставился в каменный пол. Я понимал, что там совершается что-то постыдное. Одна из женщин не раз принималась напевать, и все одно и то же: «В тот день, когда я тебя полюбила…» А другая, вдруг наклонившись ко мне, спросила:

— У тебя есть полреала?

Я отрицательно мотнул головой.

— А сколько у тебя?

Испуганный, я торопливо ответил:

— Шиллинг.

— Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?

— Мне он не велел никуда уходить.

— А мы только на минутку зайдем вон в ту комнату напротив.

— Нет, не надо.

— Да не бойся! Чего ты боишься?

Взяв за руку, она повела меня в комнату и, прикрыв за собой дверь, сказала:

— Ну, давай свой шиллинг.

Я без колебаний отдал. Игриво глядя на меня, она предложила:

— Сними костюм.

— Ни за что!

И тут она сама вдруг скинула с себя платье и предстала передо мной совсем голой. Впервые я видел обнаженную женщину. Такое страшное, неприличное зрелище наполнило меня ужасом. Я отскочил к двери. Вдогонку за мной несся бесстыдный заливистый смех. Сидевшая в коридоре женщина тоже встретила меня смехом и, указав на стул, пригласила сесть рядом. Но я остался стоять. Я не хотел ни к чему прикасаться. Так противно мне было все в этом доме. Кто-то заглядывал в дверь с улицы. Люди смотрели на меня удивленно, бросали в лицо мне грязные слова. Не помню, как вынес я эту пытку, еле дождался возвращения Ахмеда.

— Чего это ты стоишь будто на посту? — спросил он равнодушно.

Ухватившись за его руку как утопающий за соломинку, я вышел с ним из этого дома. Дорогу нам преградила огромная толпа демонстрантов. Добираться до дому нам пришлось окольными переулками. Слышались звуки выстрелов. В трамвае Ахмед тоном экзаменатора спросил меня:

— Так где же мы были, герой?

— В кинотеатре «Олимпия», — прошептал я пересохшими губами.

— А что смотрели?

— Чарли Чаплина.

— Прекрасно. А почему ты такой кислый?

— Вовсе нет.

— Женщины к тебе приставали?

— Нет.

Посмотрев на меня с беспокойством, он спросил:

— Да что с тобой?

Мне было грустно и хотелось плакать, но я сказал:

— Ничего. Просто я задумался. Дора оказалась не такой красивой, как я ожидал.

— Какая Дора?

— Возлюбленная Дана.

— А кто такой Дан?

— Герой приключенческой повести из журнала «Аль-Аулад»[15].

— Что за ерунду ты городишь? Ну-ка, перестань кукситься! Пока ты не придешь в себя, мы не сможем появиться дома.

Откуда ему знать, чем была для меня Дора. Ведь я-то воображал, что тело ее недосягаемо прекрасно — оно будто соткано из солнечных лучей и сияния далеких звезд.

Все же наезды Ахмеда в Каир для меня были счастливым событием. Он учил меня играть в футбол, боксировать, поднимать тяжести, рассказывал смешные анекдоты. Он умел копировать походку Чаплина, петь популярные песенки, изображать деревенского старосту и ночного сторожа.

Вскоре родители Ахмеда перебрались в Каир и поселились в Абдине. Бывать у нас он стал все реже. В средней школе дела у него не ладились. Он поступил в полицейскую школу и учился там так успешно, что после выпуска получил место в Каире. Поглощенный целиком своей новой жизнью, он и вовсе перестал бывать у нас. За время его службы в Каире я видел Ахмеда только раз, да и то случайно, когда он, крадучись, наверно после любовного свидания, выходил из дворца Асам-бея.