Родители его умерли, и я уже не вспоминал о своем родственнике. Однако события, происшедшие во время второй мировой войны и после нее, заставили меня вспомнить об Ахмеде Кадри. Тогда он уже работал в политической полиции и мало походил на того Ахмеда, которого я знал. Ахмед Кадри превратился в зловещую фигуру, о нем ходили жуткие истории. Он стал одним из палачей, которые помогали деспотизму держать в узде патриотические силы. Я слушал эти истории и удивлялся: как мог веселый, озорной малый превратиться в настоящее чудовище? Как мог он измываться над молодыми борцами за свободу, пытать их, гасить сигареты об их веки, вырывать им ногти?! Круг моих друзей, людей мыслящих и патриотов, таких, как Реда Хаммада, Салем Габр и другие, резко осуждали «деятельность» Кадри. Пока нет условий для настоящей революции, по крайней мере должны быть, считали они, созданы тайные террористические организации для защиты угнетенного народа. Была предпринята попытка расправиться с Кадри, когда он выходил из клуба Мухаммеда Али. Он чудом спасся от пули одного из тех, кого называли тогда «преступными террористами».

После революции 1952 года Кадри находился под следствием, но дело ограничилось тем, что его отправили на пенсию. Долгое время я ничего о нем не слышал. Однако осенью 1967 года меня вдруг вызвали по телефону в англо-американский госпиталь. Там-то я и увидел Ахмеда Кадри, которого хватил тогда инфаркт. Я его и не узнал сразу: ему уже было за шестьдесят, и внешне он походил теперь на своего отца, когда тот доживал последние дни.

— Прости, что я тебя побеспокоил, — сказал Ахмед. — Я бормотал какие-то слова ободрения, а он продолжал: — По сути дела, у меня ведь никого, кроме тебя, нет… — И шепотом закончил: —… похоронить некому.

Я сказал, что сделаю все необходимое, а выйдя от Ахмеда, расспросил врача о его состоянии. Тот заверил меня, что опасность миновала и теперь все будет зависеть от воли самого больного к выздоровлению.

Я передал эти слова Ахмеду.

— У меня много болезней, — сказал он.

Я понял, что он имел в виду вино, женщин и карты.

— Чтобы инфаркт не повторился, ты должен избегать всяких волнений, — посоветовал ему я.

— Чему бывать — того не миновать! — пренебрежительно махнул он рукой.

Вглядываясь в его лицо, я искал в нем приметы чудовища, сеявшего вокруг себя ужас и страх в былые времена, или то, что, может быть, оставалось еще в нем от веселого, озорного подростка, — но все тщетно. По отношению к нему я испытывал лишь чувство долга. Я знал, что живет он один в маленькой квартирке в Замалеке[16], никогда не был женат и компанию водит лишь со старыми греками, завсегдатаями скачек.

— Сдается, конец мне пришел, — покачав головой, пробормотал он, — так же, как и этим…

Я сразу догадался, кого он имеет в виду. 5 июня[17] еще саднило незажившей раной в наших душах. И тут же понял, какая ненависть живет в нем еще с той поры, как ему дали отставку. Я не ответил на его злобную реплику, больно задевшую мои чувства.

Как бы то ни было, его мрачное пророчество не сбылось ни по отношению к его собственной жизни, ни по отношению к революции.

Через три недели он выписался из госпиталя и явился ко мне домой, чтобы поблагодарить меня. Выглядел он довольно сносно. Пустился в воспоминания о былых временах, а меня так и подмывало задать ему вопрос о его недавнем прошлом. Наконец я решился.

— Знаешь, я не мог поверить этим историям о тебе.

Казалось, он пропустил мимо ушей мои слова, однако через некоторое время без всякой связи с предыдущим разговором промолвил:

— Случается, человек попадает под машину и гибнет…

Презрев советы врачей, он закурил.

— Кто-то ведь несет ответственность? — продолжал он. — Либо водитель, либо завод — изготовитель машины, либо сам пострадавший, но, во всяком случае, не машина… Почему во времена «Вафда» никого не пытали? Потому что правительства бывают двух сортов: одни приходят к власти при поддержке народа и обеспечивают личности ее права даже в ущерб правам государства, другие же государство навязывает народу, и они оберегают права государства, не считаясь с правами личности… Мы никого не пытали в том смысле, как понимаешь это ты. Делали свое дело, как ты заполняешь графы формуляров или пишешь отчет по требованию министра. Обычная работа, и ничего больше. Одни выполняют ее хуже, другие лучше. А если кто-то слишком усердствует или испытывает от этой работы тайное, а то и явное наслаждение, так ведь и среди вас есть такие, кто хочет старанием загладить недостатки и забыть о собственных бедах…

Во время этой тирады его взгляд задержался на фотографии, стоявшей на столике. Ахмед долго в нее всматривался.

— Кто это? Доктор Ибрагим Акль? — спросил он.

Я удивился.

— Да, это он с группой преподавателей и студентов. Разве ты его знаешь?

— Нет, но по долгу службы я следил за всем, что публиковали о нем газеты.

— При чем здесь служба?

Ахмед помолчал, словно раздумывая, сказать мне или нет.

— Помнишь смерть его сыновей?

— Да, они погибли во время холеры.

— Все так думают, — с усмешкой произнес он. — На самом-то деле холера тут ни при чем.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Мой начальник, да упокоит аллах его душу, шепнул мне как-то в весьма тесной компании, что они были убиты.

— Убиты?!

— Не нервничай. Дело-то прошлое…

— Но кто же их убил?

— Поверь, точно до сих пор неизвестно. Даже начальник мой ничего определенного не знал. До него дошли какие-то слухи о любовной связи, о женщине из знатной семьи, о персоне из окружения короля и об убийстве в заброшенном доме в пригороде.

— Что ты знаешь еще?

— Больше ничего. Да и эти слухи недостоверны, правда, совсем недостоверны.

Так он больше ничего и не сказал, и мне пришлось ему поверить. Тем, что стало мне от него известно, я поделился с моим бывшим учителем доктором Махером Абд аль-Керимом. Крайнее изумление отразилось на его обычно спокойном и невозмутимом лице.

— Не думаю, что покойный Ибрагим Акль стал бы скрывать от меня такую тайну, — сказал он.

— Возможно, он был вынужден молчать, ведь дело было связано с дворцом, — возразил я.

Доктор Абд аль-Керим с сомнением покачал головой. А я решил даже в мыслях не возвращаться к этой теме. Что же до Ахмеда Кадри, то он опять исчез из моей жизни. Иногда, правда, я встречал его в кафе, в компании хаваг[18]. А весной 1970 года видел издалека, как он проходил по площади Талаат Харб. Губы у него ввалились, очевидно, он лишился зубов, но все-таки выглядел лучше, чем можно было ожидать.

С Амани Мухаммед я познакомился по телефону. Разговор она начала с обычных любезностей и комплиментов, попросив затем разрешения задать несколько вопросов по поводу какой-то телевизионной передачи. Меня расположили к ней ее интерес к искусству и желание достать книги, которые помогли бы ей расширить свой кругозор. Я пригласил ее зайти ко мне на службу. Однако она заявила, что не выносит атмосферы казенных учреждений, и предложила встретиться в городе. Встреча состоялась в кафе у пирамид; был конец весны 1965 года. Я ожидал увидеть студентку или девушку, только что окончившую университет, а явилась полная дама лет сорока, накрашенная так, что невольно возникал вопрос: что это — смелость современной женщины или бесстыдство потаскушки? При виде ее у меня мелькнула игривая догадка, что разговор между нами пойдет не только об искусстве. Особых эмоций эта мысль во мне не вызвала, и я предоставил все воле случая. Мы сидели в небольшом садике, откуда открывался вид на лежащий внизу город, испытующе поглядывая время от времени украдкой друг на друга.

— Прошу прощения за смелость, — проговорила она, картавя. — Мне необходимо было повидать вас. — Я заверил ее, что страшно рад встрече, и она продолжала: — Искусство заполняет пустоту моей жизни. К счастью, я не лишена способностей.