— Да как сказать? Где нас нет, там и лучше.

— Это верно. Мой Васька в Свердловске живет, а пишет — тятя, не тот коленкор, лучше нашего Кыштыму нету на свете городов. Тоскую, пишет.

— Домой возвращался бы.

— Я ему это же — плюнь на все и айда в Кыштым. Не едет, едрены шишки. Нечего, слышь, делать у нас.

— Кто же он?

— Да по ученой части. Тоже приезжает рыбачить, а нынче в каких-то Сочах отдыхает. Чего его туда потянуло? Здесь красотища такая, и главное — пользительная для здоровья.

У деда снова запрыгал поплавок, у Григория Петровича — сразу оба. Возилась с удочками молча. А как снарядили их, опять продолжили разговор, благо поплавки вели себя смирно. Первым начал дед — словоохотлив.

— И меньшая каждое лето приезжает. Страсть уважает рыбу. Как она приезжает, я рыбаком становлюсь. Все озера обшастаю, а на уху или на пирог поймаю. Намедни на Плесе подъязка славного словил — чуть не кило потянул. Вчерась окунь здесь подходящий клюнул.

— Дочь тоже в Свердловске?

— Там. Она, вишь, десятилетку-то кончила, Васька ее туда и вытребовал. Учил в институте. Теперича она там сама студентов учит. Башковитая девка, не хвалясь скажу, а вот по семейной жизни невезучая.

— Отчего так?

— В лицо уродилась смазливая, не в меня, в мать. У меня-то, гляди, нос картошкой, брови, как у лошади грива. Нету во мне красоты, а вот Евдокея у меня красавица в молодости была. Ленка в нее. Только мужика вот подходящего себе не найдет. Повязался какой-то брандахлыст, она ему поверила. Мальчишку народила, и брандахлыст-то укатил неведомо куда. Советовал через суд его разыскать, а она, ядрены шишки, не хочет, больно ученая, нос задирает. Я, грит, унижаться не хочу, сама проживу как следоват. Внучонок ласкобайкой растет, пятый годок ему. Нам со старухой утеха. Ленка-то в Свердловске, а он у нас. Намедни и сама приехала.

— Учительница?

— Студентов учит. Дома не успеет носа показать и — по соседям. Собирает она, вишь ты, этот… как его… уж больно мудреное слово-то, натощак не выговоришь. Ну, песни там всякие, небылицы.

— Фольклор?

— Во-во! Ну его к шуту. Поначалу ко мне приставала: расскажи да расскажи. По молодости-то я и вправду всяких сказок знавал не перечтешь сколько, а теперича перезабыл. Стану рассказывать, а она, грит, не то. Будто я сказки повторяю, которые уже в книжках описаны. Откуда мне знать — описаны или не описаны. Осталось в памяти, вот и говорю. Одну сказку все же записала. Про Лутонюшку.

— Так эта сказка тоже напечатана.

— Вот так, едрены шишки! Она говорит, нет. Где та сказка напечатана-то?

— Ее Лев Николаевич Толстой написал.

— Вот оно как. А что же, он в здешних местах бывал или как?

— Здесь он не бывал.

— А как же он про Сугомак сказку знает?

— У него не про Сугомак.

— Моя сказка про Сугомак. Поди, тоже интересуешься?

— Кто же сказками не интересуется? Дурачок да глухой.

— Это ты верно, парень. Сказка — умное дело. Рыба-то никак перекур устроила. Может, и нам того — перекурить?

— Давайте.

— Так про Лутонюшку тебе рассказать?

Старик вытащил пачку «Беломора», хотел угостить Андреева, но тот не курил.

— Вишь мыс в озеро выдается, — показал старик на противоположную сторону озера. Действительно, там был мыс и корабельные сосны на нем. — Слышал, как зовут?

— Толстый мыс.

— Верно, парень. Хоть живешь в Челябинске, а родного не забыл. Толстым мысом прозвали потому, как там растут толстые сосны. В ранишние-то времена на мысе землянка была вырыта, в землянке-то и жил Лутонюшка.

— Землянка, наверно, и сейчас есть?

— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, едрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Лутонюшки мать-старушка, и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчком на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала, тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка рыбу покладет в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам и кричит — кому рыбы надо? Рыбу берите! Берите свежую рыбу! Помнишь небось?

— Помню.

Лутонюшка ловил, а она продавала. Придет на бережок, сядет на камешек и кличет сынка-то. Он услышит се голосок и отзывается — плыву, матушка, плыву, рыбки тебе везу. Привезет, а рыба вся на подбор — лини, щуки, окуни с лопату, подъязки случались тоже. Мать ему поесть принесет. Посидят так-то на бережку, поговорят о том, о сем и опять каждый за свою работу. Однажды слышит Лутонюшка, будто зовет его кто-то к берегу в неурочный час. Матушка не должна еще прийти, голос-то похож на нее и не похож. Не поплыл, а в скорости и матушка пришла, ее-то голос он знал, от какого хошь отличит. Отдал ей рыбу, закусил, как водится, и говорит:

— Звал меня кто-то, матушка. Голос твой и не твой. Не поплыл я.

— Еще позовет, тоже не плыви, сынок. Это лесная девка тебя зовет.

А тот, глупенький, спрашивает:

— Какая такая девка? Но слыхал я что-то про такую.

— И дай бог не слышать. У нее любовь жгучая. Кто полюбит лесную девку, свет белый забудет. Ее за то от людей прогнали. Полюбит одного, высушит, другого ищет. Не откликайся ей, сынок.

— Ладно, матушка. — Это ей Лутонюшка отвечает, а сам про себя думает: ишь какая любовь на свете есть, а я и не знаю. Чудно даже — от любви высохнуть можно. От любви цветут, ядрены шишки, а не сохнут, тут матушка чего-то напутала. И вот, стало быть, на другой день приходит опять лесная девка, уж она как повадится, ее не отобьешь, и зовет к себе Лутонюшку. Так, едрены шишки, и зовет:

— Иди ко мне Лутонюшка, иди, не покаешься. Дам я тебе то, чего никто не давал и не даст, стало быть.

Любопытно ему все же хоть одним глазком на нее взглянуть, какая она есть-то. Вспомнил наказ матушки, шепчет — чур, чур, не меня. Оторопь берет. А девка кличет и кличет. Будто чует, что на сердце-то у него смятение. Ладно, думает, гляну на нее и обратно. За погляд-то не берут. Поплыл Лутонюшка к берегу, не надо было ему уж и плыть-то, едрены шишки. Ишь как все повернулось. Матушка далеко, в Кыштыме, не поможет, хотя и вещало ей сердце о беде. Пристала лодка к берегу, глянул Лутонюшка на лесную девку и оторопел. Лесная-то девка — красавица несусветная, а в глазах прямо-таки огонь — мигом опалил Лутонюшкино сердце. И стояла-то она перед ним в чем мать родила, стало быть, все прелести на виду. Потерял Лутонюшка свою волю, тут уж не стал сам себе хозяином. И увела его девка в лес. Пришла матушка на бережок, видит, лодка на волнах качается, рыба в ней всякая, а сына нету. Обо всем и догадалась — увела его лесная девка в свои владения, а оттуда еще никто не возвращался. Собрала в кошелку последнюю рыбу, поплакала, предала анафеме бесстыжую и поплелась домой.

И что главное, парень, материнская-то любовь нисколько не слабее девкиной оказалась. Девкина любовь сушит Лутонюшку, злая эта любовь, а материнская бережет. Видит девка — не простой парень попался ей, еще сильнее распаляется, чары свои распускает. Вот-вот Лутонюшка поддастся ей, вот-вот сгорит от ее любви, ан нет опять силу набирает, это его материнская любовь поддерживает. Сберегла Лутонюшку, а он уловил минутку да сбег. Опять же на Сугомак и пришел, где лодку-то оставил. Глядит, а на пенечке матушка горюет о нем. Закричал от радости. Только глядь-поглядь, откуда ни возьмись перед ними бесстыжая лесная девка, глазами жжет Лутонюшку, а добиться ничего не может. Потому как рядом матушка стоит, чары ее отводит и девкин огонь тушит! Озлилась тогда лесная красавица, в черную гадюку обернулась и к матушке — ужалила ее. Схватил Лутонюшка здоровенный сук и размозжил змее голову. И в тот же миг в сосну превратился, рядом вдруг старая береза поднялась, сережки к воде опустила. И сейчас стоят рядом — сосна и береза, сын и мать. От лесной девки и следа не осталось. Уразумел, что к чему?

— Уразумел-то уразумел, только вот не пойму — зачем было враждовать материнской любви с девкиной? Парню ведь и та и другая нужна.