Ханаэ не принадлежало. — Это вещи Юки, которые она решила оставить?

Ханаэ снова застучала ножом.

— Коробки с этими вещами отнесли на чердак еще до моего появления в твоем доме. Там старая одежда и какие-то детские вещи. На чердаке еще полно всякого барахла.

Хидеки промолчал. Когда заходил разговор о его первой жене Шидзуко, Ханаэ никогда не произносила ее имени, и эта ханжеская манера его коробила.

— Если бы Юки нужны были эти вещи, она бы их забрала, — сказала Ханаэ.

— Не уверен, — Хидеки стоял с «дипломатом» в руках, не зная, куда его поставить, — все кругом было чем-то занято. — Может, она не взяла эти коробки потому только, что их негде будет разместить. Судя по адресу, она живет в одной из меблированных комнат, там, наверное, и так тесно. Да, у нее могло попросту не хватить денег, чтобы отправить вещи багажом. Теперь она, наверное, будет едва сводить концы с концами, но потом... Возможно позже, когда все утрясется, она захочет, чтобы мы отправили ей эти вещи.

Ханаэ резко повернулась к нему.

— Послушай, не доводи меня! Ты совершенно не занимался ее воспитанием. Ты позволил ей уехать и не знаешь даже, где она будет жить и на какие шиши. Ее судьба меня не слишком волнует. Эта эгоистичная особа прорвется. Но что подумают наши соседи? Они, разумеется, будут судачить: злая мачеха выгнала из дома бедную падчерицу! Она действительно уехала ни с того, ни с сего. Можно сказать, сбежала, не посвятив нас в свои планы. А когда все узнают, что она даже не навещает нас, навешают собак на меня одну!

Хидеки, поставив «дипломат» на пол, протянул руку, чтобы успокоить жену, но она отстранилась и натужно засмеялась:

— Она так обставила свой отъезд, что дураку понятно: она никогда нам не напишет и ни о чем не попросит. Не удивлюсь, если ты ничего не услышишь о ней. Разве что сообщит через четыре года, что окончила колледж и уезжает куда-то еще. Или что выходит замуж. А может, и про это не узнаешь.

Хидеки еще раз вспомнил утро, когда уезжала дочь. Спустившись в кухню, когда они с женой завтракали, стоя в дверях с чемоданом в руке, она заявила:

— Я оставила свой адрес возле телефонного аппарата на тот случай, если вам понадобится со мной связаться. Но если ничего важного у вас не произойдет, можете мне не писать. Думаю, я тоже писать не буду.

Хидеки не нашелся, как ответить на этот агрессивный выпад. Ханаэ, отложив палочки для еды, уставилась на падчерицу, угрожающе выпятив нижнюю челюсть. Даже зубы заскрежетали. Юки была бледна.

— Я вызову такси, оно довезет меня до вокзала. Скорее всего, я никогда не вернусь в этот дом.

Юки вышла. Хидеки слышал, как она в коридоре звонит по телефону в службу такси и диктует адрес. Вскоре входная дверь захлопнулась. И все. Конец. Дочь уехала.

Ханаэ снова принялась резать овощи.

— Я хотела тебя попросить, чтобы ты сжег эти коробки. Мусоровоз приедет лишь в начале следующей недели. За это время соседские дети все разбросают, а их родители будут ругать нас. — Ханаэ говорила уже вполне спокойно.

Почувствовав давящую боль в шее, Хидеки покрутил головой. В шее что-то хрустнуло. Этого еще не хватало. Он снова и снова пытался проанализировать, какие чувства вызвал в нем неожиданный отъезд дочери. Поначалу, пожалуй, это было чувство облегчения, но оно быстро сменилось досадой и ощущением своей вины. Да, вины, думал он сейчас. Ему было немного стыдно за то, что отъезд Юки он воспринял в конечном счете с радостью. Больше не будет ссор и споров с Ханаэ — если, конечно, она теперь, в отсутствии ненавистной падчерицы, не возьмется за него самого.

— Когда нужно сжечь эти коробки? Прямо сейчас?

— Ну, зачем такая спешка? — Ханаэ наполнила водой чайник и поставила его на плиту. —

Ужин будет готов через час. Пока можешь попить чаю. Сейчас закипит. А чего ты стоишь? Сядь, отдохни: устал на работе. Если будешь чувствовать себя нормально, сожжешь коробки после ужина, — Ханаэ даже расплылась в улыбке. — Ты меня очень выручишь, если сожжешь их сегодня же вечером.

Огонь постепенно занимался. Хидеки сидел на корточках перед грудой коробок, сваленных на заднем дворе, и следил за тем, как маленькие язычки пламени вырываются из комков газет, которыми он растапливал костер. Солнце уже зашло. Коробки горели медленно — после вчерашнего дождя земля была сырая. Да и весь март был сырой. Еще неделя, подумал Хидеки, и — апрель, начнется новый учебный год в колледже Юки. Продолжая смотреть на огонь, Хидеки перебирал в памяти недавние события. Вечера выпускников средних школ прошли в середине марта. Его с Ханаэ на свой вечер Юки не пригласила, и они не набивались. Ханаэ, правда, как всегда негодовала: хороши родители, скажут люди: даже не пришли на такое торжественное мероприятие. Все будут жалеть Юки: ведь я всего лишь мачеха, а не родная мать. Ханаэ надеялась, что муж вмешается и будет настаивать, чтобы Юки их все-таки пригласила. Но Хидеки, как всегда, уклонился — знал, что

Юки упрашивать бесполезно. Она скажет: «Я не приглашаю тех, кто мне не нравится». И точка. Она всегда говорила с ними подобным тоном — когда они вообще разговаривали. Юки девочка упрямая и резкая, говорит людям в лицо то, что она о них думает. И с отцом разговаривает так, словно он человек посторонний, к тому же неприятный. Конечно, атмосфера в доме сложилась ненормальная, вынужден был признать Хидеки, невыносимая ни для Юки, ни для Ханаэ. Немудрено, что дочь сбежала сразу же после окончания школы. Отвела себе на сборы всю неделю. Надо было уволиться из библиотеки, собрать вещи, отправить их багажом в Нагасаки — что еще? Хидеки толком и не знал, чем занималась дочь ту последнюю неделю в Кобе, о чем она тогда думала. А, может, ей нужны вещи, которые он собирается сжечь? Или она их специально оставила, чтобы окончательно забыть прошлое? Но, возможно, ей просто тяжело и больно разбирать вещи матери? Скорее всего, именно так. Хотя со смерти Шидзуко минуло уже шесть лет, Юки до сих пор не может примириться с потерей. Хидеки не мог это не признать.

Костер начал тлеть. Роясь в коробках, Хидеки стал подбрасывать в него всякие мелочи: большие конверты, папки, набитые бумагами и фотографиями — должно быть, память о детстве Юки. Все это сразу же воспламенялось. Хидеки опустошил еще две коробки с папками — костер разгорелся вовсю.

Давным-давно, когда Хидеки был ребенком, у жителей его города существовал обычай отмечать последний день уходящего года вокруг огромного костра, который разводили на поляне за городской ратушей. Каждая семья тащила кипы старых газет, писем, счетов, ворохи ненужной одежды, накопившиеся за год, и все это кидали в огонь. Костер горел всю ночь. К нему подтягивались монахи из окрестных храмов. Они били в барабаны и пели. Костер символизировал ритуал очищения. Люди расставались с прошлым, с его ошибками, бедами и вступали в новый год как в новую жизнь. Из всех старинных ритуалов этот самый лучший, думал Хидеки, глядя на костер. С прошлым надо порывать, а новое — радостно встречать.

Когда Хидеки добрался до старой одежды, пламя уже гудело. Открыв первую коробку с одеждой, он не глядя вытряхнул все ее содержимое в костер. Кое-что занялось тут же, остальное горело медленно, словно нехотя. Жаль, что никто не внушал Юки, что нужно уметь забывать прошлое, размышлял Хидеки. Ханаэ часто грозила, что уйдет от него, и поводом всегда было поведение дочери. Юки следовало бы понять, что мать не вернешь, и попробовать как-то поладить с Ханаэ. А вместо этого она старалась как можно меньше бывать дома, а когда возвращалась домой, то предпочитала сидеть в своей комнате. Даже за столом не произносила ни слова, иногда и не ела ничего, только пила воду. Посидев немного ради элементарного приличия, она тут же уходила к себе.

— Твоя дочь ведет себя так, словно мы вообще не существуем, — жаловалась Ханаэ. Она презирает нас и не скрывает этого.

Новая жена считала, что Хидеки должен приучить дочь вести себя по-другому, что дурные манеры Юки — целиком его вина. Он потакал ей, и она выросла испорченной, эгоистичной девчонкой.