– Ты говорил – Гефест на Олимпе?

– Да, во дворце у себя. Женушка где-то на любимом Кипре, а он ей сюрприз готовит: вековщина свадьбы скоро. Позвать его?

– Нет. Предложи ему выпить.

Я не смотрел на последний трон. Трон, установленный последним. Знал, что он опутан виноградной лозой, что подлокотниками служат две еловые шишки… Пусть что угодно служит подлокотниками.

– Выпить?! Так я ж не Дионис – пить в такой момент. Да и потом, Гефест, когда выпьет, да еще про Прометея вспомнит – он вообще себя забывает, такое творит… – смолк. С размаху саданул себя кулаком. Солидно так, по-божественному. – Понял, Владыка. Где мне вас встретить?

– Во внутреннем дворе. Колесницу они будут поднимать оттуда.

– Лечу сейчас, – Гермес прищелкнул по полу подошвами сандалий и скрылся за дверью в противоположной стене.

Пламя в выложенном драгоценными камнями очаге пылало золотом. Холодные искры с фальшивым шипением разбивались об изумруды и сапфиры.

Я повернулся спиной к холодному огню и последнему, увитому лозой трону. Шагнул за двери.

В коридорах было пусто и тоже холодно, несмотря на чудесные светильники из осколков колесницы Гелиоса. Одиноко высились статуи – следы давних подвигов. На лестнице второго этажа в объятиях друг друга спали две нимфы – переплелись, смешали светлые и русые пряди. Да не могла же Гера и впрямь… или обошлось без него, нашла другой способ? Ладно, позже подумаю.

Постоял, поразмыслил, повернул к таламу.

Супружеское ложе – точно не то место, где будут искать Зевса. Ведь все знают, что Громовержец предпочитает весело проводить время в компании многочисленных любовниц.

Дверь в спальню оказалась запертой изнутри на мудреную щеколду – смешное препятствие!

Зевс к очередной избраннице золотым дождем проливался, а Владыка подземный что – огнем в комнату не пролезет?!

Пламя в очаге полыхнуло ярко, багрово, когда я сделал из него шаг в комнату, за описание которой любой аэд позволил бы с себя кожу содрать.

Правда, описывать особо и нечего.

Ну, пышно отделана, ну, стены в розовом мраморе. Ковры по стенам – руки Афины. Промахос не разменивалась, на центральном выткала историю знакомства Геры и Зевса, на крайних, – их свадьбу. Гея дарит золотые яблочки внучке. На лице у Геи – ехиднейшая мина, какую только Афина вообразить и может.

Стена над изголовьем украшена убором из павлиньих перьев. Священные птицы Геры сильно облысели. Само ложе – конечно, работы Гефеста, широкое, как арена для кулачного боя, так что непонятно – собирался на нем Громовержец любить жену или убираться от нее подальше.

Посреди ложа, богатырски раскинув руки…

Аэдам – лживым летописцам, на такое бы лучше не смотреть.

Потому что вот оно – воплощенное величие. Храпит ничком, слегка приоткрыв рот. Голова повернута набок, прядь волос свесилась на лицо и приподнимается от каждого нового всхрапа. Набедренная повязка совсем уползла, и эгидодержавная задница гордо светит на весь талам. Тончайшие белые простыни скомканы, легчайшие бирюзовые одеяла отброшены, и кажется, что Громовержец утопает в пене волн.

А рядом – Гера, в роли нереиды, подобравшей утопающего. Сидит с черепаховым гребнем, в простом белом пеплосе и с распущенными волосами. Кудри мужу чешет. Напевает под нос памятную песню прях. Образцовая супруга.

Правда, муженек-то обмотан цепями, что самую малость портит картину. А в руках у Геры не только гребень. Еще тонкий серебряный кинжал, лезвие смазано жирным, желтым.

– Ты глупец, Гермес, – Волоокая говорила, не отводя взгляд от гребня. – Даже несмотря на то, что теперь умеешь ходить сквозь пламя. Научился у подземного дядьки? Жаль, это не прибавило тебе ума. Видишь лезвие? Оно отравлено. Это хороший яд, я взяла его у Ехидны. Даже бессмертному одной царапины хватит, чтобы мучиться. Долго мучиться, пока не найдет противоядие. Если ты подойдешь, чтобы освободить его – я тебя оцарапаю. Невидимость от этого не спасёт.

Мечтательно улыбаясь, погружала гребень в кудри Зевса. Нежно, стараясь не дернуть. Наверное, он не давал ей расчесывать ему волосы – куда! пора к другим увлечениям или делами заниматься! Вот, теперь восполняет.

А на потолке, над кроватью притаилась тонкая золотая сеть. Поспорить могу – та самая, которой Гефест как-то поймал Ареса с Афродитой. Стоит дотронуться до оков на Громовержце – и сеть послушается молчаливой команды Геры, поймает незадачливого племянника-воришку…

– Что же ты молчишь, Хитроумный? Я знаю, ты здесь. Я ведь владею очагами.

– Жаль, – сказал я, в два шага приближаясь к ней, – что это не прибавило тебе ума.

Она глухо охнула, развернулась, бессознательно и резко махнула кинжалом.

Я сжал ладонь вокруг отравленного лезвия и дернул. Кинжал взрезал руку, но остался у меня.

Гера, прикрывая себе рот, чтобы не закричать, с ногами заползла на кровать и отползала все дальше.

Я вздохнул. Снял шлем.

– Радуйся, сестренка. Смотри, сама под сетку гефестову попадёшь.

Поманил кресло из угла. Выкинул на пол свернувшийся в кресле золотой пояс. Тонкую льняную эскомиду выкидывать не стал. Уселся, скрестил ноги и принялся вытирать выбеленной тканью сначала окровавленную ладонь, потом отравленное лезвие кинжала.

– Что смотришь? На подземных не действует.

Правда, была у Ехидны доченька, Лернейская гидра, до того ядовитая сволочь, что Эмпуса после встречи с ней два дня лежала зеленая и распухшая, как недозрелая дыня. Но Гера все-таки предпочла брать яд у самой Ехидны.

– Он… позвал тебя?! Тебя?!

– Не ори, – скучно попросил я. – Зевс проснется. Тебе придется объяснять, что мы с тобой делаем в его спальне.

Она хихикнула тихо, истерически. Наверное, это и правда выглядело смешно. Зевс – в цепях и храпит, она сама – на семейном ложе: прямая, величественная, как на троне. А в руке застыл гребень, и ноги под себя подобраны, как у незадачливой царевны, узревшей в покоях мышь.

Здоровую такую мышь, подземную. Вон в кресле расположилась, кинжал зачем-то в пальцах качает. Такую зверушку у своего очага увидишь…

– Ты думала – я не узнаю?

– Нужно было это сделать раньше…

– Думала – не догадаюсь?

– Нужно было это сделать раньше!

– Или у меня не хватит ума понять, кого вы отправите в Тартар следом за Зевсом?

– Нужно было… – на ядовитую гадину, шипящую из угла, не глядят так, – нужно было тогда, сразу после Титаномахии. Я говорила ему. Говорила мужу, что тебе место в Тартаре! В Тартаре, с Кроном, со всеми титанами, с тварями, которые – там! Ему нужно было сразу отправить тебя за ними! А он…

– Он – что?

– Он…

Осеклась, послушно подняла глаза, впуская меня в память. Молодой Зевс – недавний победитель Титаномахии – меряет шагами чертог. Волосы слегка вспыхивают в лунном свете, походка неверная. В высокое окно несутся тягучие песни перебравших божеств. На Олимпе – ночь после жребия.

«Умолкни и никогда больше не заикайся о таком. Посейдона я могу дразнить сколько угодно, но Аид просто не умеет прощать. Всех оставшихся на свободе титанов я опасаюсь меньше, чем брата. Кем надо быть, чтобы ссориться с невидимкой… Оставь, я сказал, надоела уже! Он взял свой жребий. Он не пойдет против меня: ему незачем…»

За что я тебя всегда уважал брат: даже пьяным и усталым после пира, бросаясь отрывистыми фразами, ты умудрялся видеть истину.

– Он был прав тогда, – сказал я. Качнул кинжал в пальцах в последний раз и отправил в стену. Гера молча проследила за серебряным бликом, прилетевшим в середину тканого золотого яблочка. – Мне незачем. А зачем тебе, сестра?

–Не насмотрелся? Еще хочешь?! – и вскинула голову, отчаянно подставляя взгляд: на! подавись! узрей, что тебе там нужно, подземный мучитель!

– Лучше словами. А то еще отравлюсь, туда сунувшись.

В глазах у хранительницы очагов столько яда – куда там Ехидне. И куда там самой Гере тогда, в Кроновом брюхе. Жуткое варево: страх, едкая боль, застарелая, каждодневная ревность, разъедающее нутро бессилие, месть, ярость… Сестрица, ты хорошо бы смотрелась в моем мире с такими глазами.