— Ваша настороженность мне понятна. Я тоже не жду, что жрецы встретят нас с распростертыми объятиями, но уверен, что смогу с ними поладить. Губернатор… Губернаторы, по-видимому, везде одинаковы. А вот что касается этого парня, то вы слишком опрометчиво зачисляете его в "каторжники". Я беседовал с ним. Молодой человек работал в подпольной типографии, был выслан на поселение в Восточную Сибирь и… и решил попытать счастья в чужих краях. Как вы можете понять, счастья он не нашел, хлебнул только горя, и притом предостаточно. Нужда его гнала из страны в страну. Нигде он не мог получить постоянную работу. В довершение всего тоска по родине, одиночество… И вот теперь он, русский человек, увидев наконец соотечественников, ожил, воспрянул духом… Да можете ли вы себе представить его состояние? Ведь он будет предан нам всей душой.

— Итак, профессор, вы все же не хотите изменить своего решения?

— Безусловно. Я уже обещал его устроить и не откажусь от своего обещания. Вот так.

Иван Александрович настоял на своем. Ширасту пришлось уступить. Каждый понимал, что не только в Шорпачеве дело, что эта первая размолвка не будет последней. Светлые часы прибытия в долгожданный Макими были омрачены для Ивана Александровича. Инцидент этот заставил его еще раз задуматься о положении, в которое он попал, согласившись на условия Гуна Ченснеппа. Что касается Шираста, то он стал еще более настороженным, делал все возможное, чтобы укрепить свою власть в экспедиции, а Бориса Шорпачева иначе как каторжником не называл.

Макими встретил путешественников, омытый тропическим ливнем, сияющий и оживленный.

В первые дни по приезде Иван Александрович пишет в дневнике:

"Возможность любоваться здесь тропической природой всегда побуждала меня взяться за перо, но всегда чувствовал, как бедны слова и беспомощны попытки образно передать ее буйную прелесть. Однако все о тропической природе можно сказать несколькими словами: она разнообразна до бесконечности и роскошна до утомления".

И тут же тревожные размышления о переменах в стране:

"…Да, изменилось многое. Изменилось чуть ли не все в стране, в быту паутоанцев, и изменилось, нужно сказать, под влиянием всевозрастающего стремления европейцев во что бы то ни стало подогнать под свои вкусы и привычки даже то, что было на Паутоо замечательно именно коренными отличиями от вкусов и привычек европейцев.

Не покидает чувство озабоченности и ответственности за нововведения, привнесенные зачастую насильственным путем в этот край, по-особенному милый моему сердцу. Сколь недавно он был еще далек от суеты и никчемных треволнений так называемого цивилизованного мира. Невольно думается о бережливости и уважении, с коими обязаны мы относиться к здешним обычаям и цивилизации… Насколько же она древнее, утонченнее и своеобразнее по сравнению с той, железно-электрической, которую зазнавшиеся обитатели Европы почитают не только передовой, но и единственной!"

Но не одно это огорчало русского ученого, вскоре отчетливо представившего себе, что теперь Паутоо не так уж далек от "суеты, дрязг и треволнений цивилизованного мира". Обстановка в колонии стала запутанной и тревожной.

Сразу по прибытии в Макими Вудрум начал готовиться к посещению губернатора островов Паутоо.

Вскоре он был принят в загородной резиденции правителя архипелага самым радушным образом. Деловая часть встречи состоялась после тропически роскошного обеда, устроенного в его честь, однако закончилась для Вудрума весьма и весьма неприятно. Губернатор был предупредителен во всем. Он не только со вниманием выслушал планы русского ученого, но и рассказал ему о тех начинаниях, которые проводятся в Паутоо. Метрополия всячески поддерживает самые разнообразные научные изыскания на островах. Здесь уже создано несколько лабораторий, эпидемиологическая станция, замечательный ботанический сад, расположенный близ Макими, приезжают ученые из различных стран мира, этнографический музей постоянно пополняется редкими и интересными экспонатами, собранными главным образом европейскими и американскими учеными.

— Да, господин профессор, — продолжал губернатор, — времена теперь другие. Европейская промышленность все больше нуждается в сырье, и множество фирм охотно субсидирует исследования в колонии. Добыча каучука возросла за эти двадцать лет во много раз. Пряности, сахар, джут, марганец, олово, редкие породы дерева — все это имеет огромный спрос в Европе и Америке. Страна процветает, население неуклонно увеличивается. Вы, вероятно, обратили внимание, что порт Макими перестроен заново. Проведены железные дороги, построены мосты и воздвигнуты новые отели. Электростанции теперь не только в Макими, но и в Пога, в Уинассе.

— Ведь это превосходно, господин губернатор!

— Разумеется, но… Но знаете, вместе со всем этим на Паутоо происходят события, порядком огорчающие администрацию. Участились восстания паутоанцев, в городах возникают забастовки. Паутоанская интеллигенция все чаще выступает с требованиями независимости архипелага, и даже жречество Паутоо начинает склоняться к требованиям, никак не устраивающим метрополию. Да, должен признаться, в колонии напряженное положение. И в это время вы просите разрешение на подводные раскопки у берегов Себату. Боюсь, что мы не можем рисковать этим. Сейчас страшен любой повод. Ведь остров Себату у паутоанцев считается священным. Они до сих пор верят, что именно там погребен при вулканической катастрофе храм-обиталище мистического существа, покой которого никто не смеет нарушить… Нет, нет, господин профессор! Произвести изыскания именно в этом месте не представляется возможным: это может вызвать ярость фанатиков и, как знать, события могут обернуться очень опасно для нас, европейцев.

…Вудрум отослал экипаж и от загородной виллы отправился в город пешком, размышляя о случившемся, в отчаянии соображая, что же можно предпринять. Мысль о крушении всех начинаний была нестерпимой. Усилия, направленные к тому, чтобы сколотить экспедицию, разбивались о совершенно непредвиденное и, казалось, непреодолимое препятствие. Самым мучительным представлялось возвращение в отель. Как, какими словами рассказать друзьям о постигшем экспедицию внезапном ударе?..

Вудрум шел медленно, стараясь перехитрить время. Кирпично-красное латеритовое шоссе, недавно добросовестно отмытое тропическим ливнем, тускло поблескивало в свете редких фонарей. Внизу, у моря, переливал не очень щедрыми огнями Макими. Иван Александрович любил побродить ночью. Обычно ночные прогулки успокаивали, помогали собраться, сосредоточиться, но эта тропическая ночь не унимала волнения. Ярко сверкали жемчужины южного неба — Сириус, звезды Центавра, искрился великолепный Южный Крест, как-то беспокойно, словно светлая, но опасная река, струился Млечный Путь. На гладкой поверхности крупной кожистой листвы, все еще мокрой от ливня, отражались лунные лучи, соревнуясь в блеске со множеством ярко светящихся насекомых, беспрерывно прорезывающих, как метеоры, таинственный и жутковатый мрак тропической чащи, подступавшей к шоссе. Неумолчное, надоедливое пение крупных цикад перемешивалось с тысячеголосыми звуками, издаваемыми ночными обитателями леса, сливалось с громким серебристым стрекотом древесных лягушек. Над шоссе то и дело мелькали мрачные тени гигантских летучих мышей. Иван Александрович ускорил шаг. Ночь не принесла успокоения, вдруг захотелось поскорее пройти этот оказавшийся утомительным путь до города, побыстрее добраться до отеля…

Утром Вудрум собрал всех участников экспедиции и объявил о решении губернатора. Молчание было тягостным и долгим. Его прервал Шираст:

— Разрешите, Иван Александрович, мне взяться за устройство этого дела?

Вудрум не возражал, предложение Шираста оживления не вызвало, однако через два дня он вернулся от губернатора с разрешением на проведение археологических раскопок на всей территории архипелага, включая и полузатонувший священный остров Себату.