Шаг за шагом прокладывается под водой путь к тому месту, где, по предположениям профессора Вудрума, должна находиться статуя Небесного Гостя. Расчистка взорванной породы оказалась делом более сложным, чем предполагалось. День подходил к концу, а до святилища так и не удалось добраться.

Короткие сумерки — и на лагуну накинулась ночь. Был момент, когда вдруг усталость показалась безмерной, настороженность — преувеличенной, угроза нападения — скорее вымышленной, чем реальной, и даже Ивану Александровичу подумалось, что, быть может, работы следует отложить до следующего дня. Но благоразумие взяло верх над усталостью и сомнениями. Прорыв к заветному решено было продолжать и ночью.

Горят подводные прожекторы, мерно стучит движок походной электростанции, насосы неустанно качают воздух спускающимся под воду смельчакам. Работы не прекращаются ни на минуту, все увлечены, с нетерпением ждут, что же принесет столь мучительный поиск, что же удастся извлечь из-под воды, и вместе с тем никто не забывает о нависшей опасности. Катера наготове. По первому сигналу следует поднять водолазов и уходить в открытое море.

Только к десяти часам вечера удалось наконец расчистить последний завал. Вход в святилище свободен. Если и там не окажется останков Небесного Гостя…

Вудрум надевает скафандр и вместе с Шорпачевым начинает погружение.

Николай Николаевич Плотников писал в своем дневнике, что восемь минут, которые провел профессор под водой, показались ему самыми долгими и самыми трудными в жизни. Этому легко поверить, если представить, что произошло в лагере за эти восемь минут.

Члены экспедиции, находившиеся в "дозоре", внимательно следили за берегом и морем, но и они не смогли заметить, как один, а может быть, и несколько паутоанцев сумели бесшумно пробраться к плавучему островку-барже, где размещалось оборудование подводников. В момент, когда Вудрум подал сигнал "подъем", замолк движок, погасли огни, остановились насосы. Стало темно и тихо. На какое-то мгновение. Тотчас же отовсюду раздались крики паутоанцев, устремившихся к плавучей базе на легких лодчонках. Во тьме вспыхнули выстрелы, завязалось сражение.

Подъем спущенных под воду профессора Вудрума и Шорпачева Плотников, Очаковский и два рабочих производили с возможной скоростью. Спешить было нельзя, чтобы не вызвать у Вудрума и Шорпачева кессонной болезни, но нельзя было и медлить: нападающие, несмотря на выстрелы отчаянно и мужественно обороняющихся исследователей, уже приблизились на расстояние нескольких десятков метров от плавучей базы.

В момент, когда оба шлема показались над водой, стрела вонзилась в плечо Очаковского. Продолжая крутить лебедку одной рукой, он позвал на помощь Жерднева. Василий Афанасьевич выпустил в темноту несколько пуль и бросился к лебедке. В это же время стрелами серьезно был ранен один из рабочих.

Положение ученых представлялось безнадежным. Усилившиеся, скорее победные, чем отчаянные крики нападающих стали нестерпимы. Казалось, еще немного — и баржа заполнится фанатиками, готовыми разорвать на части людей, которые все же осмелились проникнуть в затонувший храм.

Вот тут-то Василий Афанасьевич и оставил лебедку. Плотников вынужден был один управиться с подъемом Вудрума.

Раздался оглушительный взрыв — и торжествующие крики нападающих умолкли. Отставной моряк оказался прав, покинув лебедку на попечение Николая Николаевича. Не швырнул бы он вовремя динамитную шашку, неизвестно, чем бы обернулось для ученых ночное сражение.

Время было выиграно. Катера экспедиции успели уйти в открытое море. Брошено было все, кроме раненых, разумеется. Казалось, погибло все предприятие, которое так долго и упорно готовилось Вудрумом, но он ликует.

— В Макими! Полный, самый полный в Макими! Мы победили, друзья мои!

Еще никто, даже сын, не видел его в таком радостном настроении. Он ни на шаг не отходил от поднятого со дна обломка.

Этот обломок был частью статуи Небесного Гостя.

На базу в Макими исследователи добрались только к исходу ночи. Рана Очаковского оказалась, к счастью, не очень опасной. Немедленно вызванный врач сделал ему перевязку, дал порядочную дозу хинина, и через некоторое время Серафим Петрович почувствовал себя значительно лучше. У рабочего ранение было серьезнее, и его пришлось госпитализировать.

Следующего дня едва дождались. Волнения, испытанные накануне, бурные и опасные переживания вскоре были забыты, о потере базы в лагуне почти не вспоминали — так сильно было возбуждение, вызванное долгожданной находкой. Началось самое интересное — тщательная расчистка "божества", пролежавшего под водой несколько веков. Исследования подтвердили, что "божество" было явно космического происхождения, но такое, которое, вероятно, еще никогда не попадало на Землю.

Материалы этого исследования дошли до нас почти полностью, они цитированы во многих специальных работах, хорошо освещены в научных трудах, и, мне кажется, приводить их в этих записках не имеет смысла. Жаль только, что нам так и не удалось найти фотоснимки находки, сделанные профессором Вудрумом в те дни. Судя по записям в его дневнике, часть фотографий обломка статуи была отослана Арнсу Парсету. В архиве профессора Парсета, хранящемся в Национальной академии наук, эти снимки тоже не найдены, однако письмо, с которым они были отосланы в Голландию, сохранилось. Сохранилось и письмо, отправленное Иваном Александровичем профессору Евдокимову. Оно, на мой взгляд, очень любопытно. У меня имеются фотокопии этого письма, и здесь я могу привести выдержки из него.

Вудрум не мог представить, как случилось, что его экспедиция была встречена столь недружелюбно, не мог простить себе, что, увлекшись организацией поисков, тратя силы и время на преодоление связанных с ними трудностей, не сумел наладить отношения с местным населением. В письме он пишет:

"…Очень жаль, что вам не довелось встречаться с представителями этого спокойного, изысканно-вежливого и мудро-гостеприимного народа. Паутоанцы в массе своей красивы. Золотисто-бронзовая их кожа, стройные тела, прямой и не лишенный достоинства взгляд — все это вызывает восхищение, располагает. Мягкая и одновременно могущественная природа здешняя наложила определенный отпечаток на их характер. Они поражают своей общительностью и простотой, свойственной разве только нашим хорошо воспитанным и интеллигентным людям. В движениях, в речи, во всем своем повседневном обиходе они умеют соблюдать меру и приличие. И заметьте, Елизар Алексеевич, эти определения я отношу отнюдь не к классу избранному или привилегированному, а к самым широким слоям этого очень симпатичного, имеющего свою древнюю историю и культуру народа. Народ Паутоо, несомненно, должен быть отнесен к богато одаренным, и его ожидает, я уверен в этом, лучшая будущность сравнительно с настоящим его подчиненным положением.

Теперь вы понимаете, какое тягостное впечатление произвели на нас описанные мной события, нарушившие ход всего дела нашего, но, должен сказать, нисколько не поколебавшие мою веру в добропорядочность и благородство паутоанцев. Нет и еще раз нет! Здесь не отвращение к нам, европейцам, тем более ни настороженность или неприязненное отношение к ученым — здесь сыграло роль другое. Уверен: в данном случае действовал чей-то злой умысел, чья-то злобная и коварная рука направляла покушавшихся на нас людей. Сейчас меня занимает одно: кто мог быть подстрекателем, организовать нападение, кто был заинтересован в разгроме нашей базы?.."

Иван Александрович не только размышлял над этим вопросом, но и действовал. При первом же удобном случае он отправился с официальным визитом к верховному жрецу храма Буатоо, и через несколько дней состоялось по-восточному пышное, взбудоражившее весь архипелаг торжество передачи храму великой паутоанской святыни — части статуи древнего божества.

Последствия этого шага превзошли все ожидания. Экспедиция приобрела возможность вести дальнейшие работы уже без поддержки солдат губернатора колонии. Влиятельные жрецы храма сказали свое слово — и враждебного отношения паутоанцев к работе ученых как не бывало. Больше того, к услугам исследователей теперь было все, что только могло дать местное население.