Эйлер молча ждал, что же штурмбанфюрер скажет дальше.

— У тебя в Берлине живёт тётка, у неё продуктовый магазин. Её зовут Эльза Тоска. Странно, не немецкая фамилия. Отчего это?

— По мужу. У мужа была итальянская кровь. Двадцать пять процентов.

— Ага, двадцать пять процентов, — повторил Мунд, — процент не очень большой.

— Она раньше жила в Мюнхене, а перед самой войной купила часть дома в Берлине, вблизи Силезского вокзала, магазин небольшой — овощи, фрукты, — оживившись, рассказывал Эйлер, которому приятно было вспомнить о тётке, толстой, доброй женщине, потерявшей мужа ещё в первую мировую войну. Эйлер мальчиком частенько гостил у неё.

— Магазин сохранился, не разбомбили?

— Ещё месяц назад она писала мне, что дом невредим. Но сейчас, — Эйлер развёл руками, — и русские и американцы бомбят Берлин каждую ночь. Тётка писала, целые кварталы истолкли в каменную муку. Они не вылезают из бомбоубежища…

— Ладно, — прервал его Мунд, — мы им — всем врагам рейха — отомстим за нашу столицу. Вот что, ефрейтор, слушай меня внимательно: фюрер издал приказ, объявляющий все города между Одером и Берлином „крепостями“. Позаботиться об их несокрушимости теперь должны военные. Мы — эсэсовцы — здесь своё дело сделали. Меня вызывают в Берлин.

Эйлер кивнул, не понимая, зачем штурмбанфюрер говорит всё это ему.

— Я беру тебя с собой, — изрёк Мунд тоном приказа, — мне нужен человек для охраны. Беру с собою, хотя ты и подал солдатам унижающий немца пример малодушия. Ты понимаешь, конечно, что я мог выбрать эсэсовца, а не беспартийного, но, надеюсь, всё же честного немца. Возможно, мы остановимся у твоей тётки, если даже магазин разбомбили, но остались же, чёрт побери, у неё в подвалах какие-то припасы. Нам это не повредит, в Берлине тяжёлое положение с продовольствием. Мы, национал-социалисты, именно сейчас должны быть тверды, как сталь Круппа, нам не нужно никакое сострадание. Я имею в виду этот самый эпизод на Одере. Только не размягчайся, Эйлер, только не размягчайся. Война — тяжёлая штука!

Эйлер не возражал. Поездка в Берлин от линии фронта вполне его устраивала. Какой фронтовик, просидевший год в траншеях и видящий всегда перед собою лишь малую толику земли, не шире сектора обстрела его пулемёта или миномёта, простой солдат без карт, не захотел бы побывать там, где нажимаются кнопки главной машины войны? Она разболталась, скрипела и стонала всеми своими болтами, но ещё двигалась, дышала и каждый день, час и минуту могла смолоть жизнь ефрейтора Эйлера и тысяч людей, подобных ему.

С берлинской вышки виднее, думал Эйлер. Германия ещё имеет силы. Ведь всюду по дорогам стояли щиты, на которых чёрными буквами, так что невозможно не заметить эти надписи ещё издали, были начертаны лозунги: „Большевизм стоит перед решающим поражением в своей истории“, „Кто верит фюреру, тот верит в победу!“

К тому же Мунд уже по дороге в Берлин всё время твердил о новом „чудо-оружии“. Они сидели вдвоём в машине, никто не мог их подслушать, и Мунд намекнул, что командование подготовило „новинку“ для русских на Одере.

— О, это страшное дело! Оно заставит русских содрогнуться от ужаса и остановиться, — воскликнул он, — а потом мы перейдём в наступление.

Правда, Мунд более ничего не сообщил, только упомянул о каких-то особых самолётах, но тут же спохватился, нахмурился и замолчал. А Эйлер не спрашивал. Его устраивало, что он не знает подробностей. Таинственная неизвестность, дававшая пищу воображению, внушала больше уверенности, что фюрер ещё покажет врагам силу Германии.

Магазина с вывеской „Эльза Тоска — Овощи и фрукты“ Эйлер не нашёл. Пятиэтажный каменный дом превратился в большую гору из битого и обгоревшего кирпича. О судьбе тётки тоже никто не мог сказать ничего определённого. Одни соседи утверждали, что она погибла под обломками, другие же, что её видели, когда вытаскивали раненых из бомбоубежища, в котором рухнул потолок.

„Бедная тётя Эльза!“ Эйлер долго бродил вокруг кирпичного холма, пока Мунд не крикнул ему: „Пошли, нечего размягчаться, тебе же сказали — её видели живой, значит, вылечат. Нам надо подыскать себе квартиру“.

Они поселились неподалёку от Александерплац, в брошенной квартире, с окнами без стёкол, с водопроводом, из которого едва-едва капала вода.

Однажды, раздеваясь на ночь при свете карманного фонаря, Эйлер, взглянув на Мунда, заметил странный номер 12329, не то выжженный, не то тушью наколотый на теле штурмбанфюрера, под левой рукой на боку.

— Что это у вас, господин штурмбанфюрер? — спросил он, стараясь не слишком выдавать своё удивление, ибо не хотел проявлять интереса к прошлому своего спутника.

Но сам Мунд заговорил с охотой и даже некоторым воодушевлением. Это личный номер СС, обязательный для всех руководящих лиц, даже для рейхсминистра СС Гиммлера. Не без гордости Мунд обратил внимание Эйлера на число, сравнительно небольшое, знак его, Мунда, принадлежности к эсэсовской элите и в то же время символ пожизненной обречённости на служение фюреру.

И так как Эйлер не сразу понял, почему пожизненной, Мунд добавил, что всякий попавший в плен крупный эсэсовец может быть немедленно узнан по этому номеру и, конечно, должен предпочесть смерть пленению.

— Теперь я понял, — кивнул Эйлер, обрадовавшись, что у него нет такой пожизненной метки на теле, которую, наверно, ничем нельзя свести, даже если и захочешь.

— Эсэсовское братство, Эйлер, вот что это означает! — высокопарно произнёс Мунд.

Эйлер поспешил накрыться периной с головой. Полуголый Мунд, со своей короткой, бычьей шеей, мохнатой грудью и смрадным запахом давно не мытого тела, всей своей грубой, самодовольной плотью был в ту минуту неприятен ему.

…Когда русские, ворвались на восточные окраины города, на район Александерплац обрушился с воздуха град бомб. Они падали всё ближе и ближе к дворику, куда однажды полуодетые выскочили Эйлер и Мунд, чувствуя, как вместе с грохотом падающих зданий в этот замкнутый с четырёх сторон каменный колодец влетает горячая, плотная, как морской прибой, волна воздуха…

…Бомбёжка продолжалась немногим больше часа. Самолёты улетели, но над городом всё ещё висела плотная туча из взметённой в небо красноватой пыли. Багровыми языками метались над городом огни пожарищ. Их тушили медленно, в Берлине не хватало пожарных. И казалось, всё ещё длится ночь. Бомбёжка задержала рассвет, и сейчас он с трудом просачивался на землю.

Прошло ещё полчаса, и ветер расчистил небо. Мунд приказал Эйлеру следовать за ним. Они выбрались из подвала, вышли на улицу.

На первой же круглой будке для объявлений, которую они увидели на перекрёстке, висел приказ, обязывающий всех военнослужащих, которые находятся в Берлине вне частей, всех командированных и проезжающих через город немедленно, с суточным запасом продовольствия явиться в Потсдам, в Зектказармы…

Мунд скользнул взглядом по объявлению, еле заметно усмехнулся.

Рядом с будкой валялся газетный лист, носящий название сразу шести прежних берлинских газет. Эйлер обратил внимание на заметку, кем-то обведённую карандашом. Там сообщалось о создании особых военных судов для фольксштурма, верховным судьёй провозгласил себя Гитлер.

— Пошли, пошли, потом почитаем, — торопил Мунд.

Трамваи в Берлине не ходили. Подвесная воздушная дорога сломалась. Но в метро можно было ездить.

Станция метро открытым маршем бетонной лестницы вывела Мунда и Эйлера на площадь, примыкавшую к Фоссштрассе.

В то раннее утро Фоссштрассе казалась вымершей. Нигде ни души. Как всегда после бомбёжки, слух резала та непрочная тишина, в которой больше тревоги, чем в привычных раскатах орудий. Чётко и звонко печатался шаг подбитых железными подковами сапог, когда Мунд и Эйлер прошагали к углу площади, откуда, если посмотреть направо, виднелся каменный высокий прямоугольник Бранденбургских ворот и западная часть овального здания рейхстага с полушаром огромного купола.

Мунд зашёл в здание министерства пропаганды, чтобы узнать новости и поговорить со своим знакомым, референтом доктора Геббельса — Хейрисдорфом.