Февраль 1003 г. Аббатство Уэруэлл, графство Гемпшир

Закутанная в теплую, отороченную собольим мехом мантию, Эмма медленно шла по усыпанной гравием дорожке монастырского сада в Уэруэлле в сопровождении Уаймарк и Маргот. Это был ее первый выход из помещения за последние недели, и, пройдя совсем немного, Эмма вынуждена была признать свое поражение. Она устала. Она теперь всегда была уставшей. Вялым было не только ее тело, но даже ее ум. Всякое движение, всякая мысль требовали от нее неимоверного напряжения сил, словно ее тело и ум вынуждены были противостоять сбивающему с ног ветру. В тишине темной монастырской часовни она молилась об избавлении от этого изнеможения души и плоти, но ее молитвы оставались без ответа.

Она была благодарна за уход, который ей оказывали сестры, и за заботу, которой ее окружили Уаймарк и Маргот с той самой ночи, когда обнаружили ее изнасилованной, окровавленной, в синяках после ухода короля. Они ухаживали за ее телесными ранами, пока она не набралась сил, чтобы покинуть Винчестер и с плотной вуалью на лице, скрывающей следы от побоев, отправиться в Уэруэлл в паланкине с занавешенными окнами. Раны на теле уже зажили, но осталось душевное оцепенение, такое обессиливающее, что она даже не знала, сколько прошло времени с тех пор, как она здесь появилась. Она приехала сюда задолго до Рождества, так что уже прошло, должно быть, около двух месяцев. Здесь, за монастырскими стенами, время, казалось, остановило свой бег, но она понимала, что то небольшое отдохновение, которое она тут обрела, долго не продлится. Она не может и дальше прятаться от мира, как испуганное дитя, особенно ввиду того, что король потребовал ее присутствия при дворе на Пасху из соображений приличий.

Так что ей придется вернуться в Винчестер. Но до исполнения этой удручающей обязанности оставалось еще несколько недель. День покаяния^[12] пришел и минул, но до Пасхи было еще далеко. В окружающем ее саду, все еще по-зимнему голом, не было видно ни малейших признаков наступления весны. Грядущее возрождение природы ускользало, словно призрачный сон.

Эмма подошла к скамье под деревом, голые ветви которого раскинулись на фоне синего неба. Лучи солнечного света пробивались сквозь его скелетообразные сучья, и, усевшись, Эмма подставила лицо их скудному теплу. Кивнув, она пригласила своих спутниц последовать ее примеру, и с минуту они сидели молча, пока Эмма, обернувшись к Маргот, не возобновила разговор, который они перед этим вели.

— Скажите мне, — начала она, — как вы можете быть так уверены в этом?

— Все признаки налицо, миледи, — мягко ответила Маргот. — Остается только их прочесть.

Эмма закрыла глаза. Она полагала, что медленно умирает от какой-то изнуряющей болезни, словно коварный враг, лишающей ее сил и аппетита. Одно время она даже желала, чтобы это было так. Но так же, как она знала о существовании солнца даже тогда, когда оно было сокрыто за плотными тучами, она догадывалась о причине своего недомогания: она в конце концов понесла от короля ребенка, плод его жестокости и ее унижения.

Открыв глаза, она пристально взглянула в обеспокоенное морщинистое лицо Маргот.

— Я не хочу этого ребенка, — прошептала она, пытаясь найти в глазах старухи понимание. — Боюсь, я возненавижу его и каждый раз, когда буду его видеть, буду вспоминать и то, как он был зачат.

Она знала, что есть способы покончить с этим. Маргот, должно быть, известно, что нужно сделать.

Пожилая женщина не отвела глаз, не дрогнув ни на мгновение.

— Я знаю, о чем вы меня попросите, дитя мое, — сказала она. — И я также знаю, что, если бы вы действительно верили, что я удовлетворю ваше желание, вы бы меня об этом не просили.

Эмма снова зажмурила глаза. Она не вполне была уверена в том, что Маргот права. Тем не менее она получила ее ответ. Ей придется вынашивать этого ребенка, произвести его на свет и найти возможность примириться с его существованием. Заботиться и воспитывать его будут другие. Ей нужно только лишь родить его, но и это будет для нее достаточно тягостно. Полюбить его она никогда не сможет.

— Эмма.

Голос Уаймарк проскрипел, словно битое стекло. Она ощутила, как подруга сжала ее руку, словно пытаясь не дать ей утонуть в зловещем темном море.

— Ребенок — это не отец. Ребенок — это чудо, ответ на ваши молитвы. Вы смогли полюбить других детей короля. Неужели вы не полюбите собственное дитя даже еще больше? Вспомните малышку Матильду, если у вас есть сомнения на этот счет.

Образ солнечного голубоглазого бесенка вспыхнул перед глазами Эммы. Матильда, королевская дочь, отданная в Уэруэлл в возрасте двух лет, почти постоянно составляла Эмме компанию со дня ее приезда в аббатство. Восхищенная необычными гостями, вторгнувшимися в ее монотонную монастырскую жизнь, девочка привязалась к Эмме с восторженной преданностью доверчивого щенка. Эмма ничего не делала, чтобы расположить ее к себе, но и сопротивляться обожанию девочки была не в силах. Теперь они были почти неразлучны, и маленькая дочь Этельреда стала единственным лучом света в мрачной жизни Эммы.

И все же, думала она, крепко обхватив себя руками под накидкой и в отчаянии раскачиваясь взад-вперед, она не может поручиться, что полюбит дитя, зарождающееся у нее во чреве. Этот ребенок достался ей слишком дорогой ценой. Эмме было отвратительно грубое соитие, от которого она забеременела, отвратителен мужчина, его совершивший, отвратительна она сама из-за того, что позволила ему это сделать. Как же у нее не будет вызывать отвращение ребенок, появившийся на свет в результате всего этого?

Она коснулась пальцами век, вспоминая дни своей юности в Нормандии. Ей так хотелось вернуться в то простое время. В памяти встал образ матери, но она его прогнала. В том, что она сейчас находится здесь, обремененная печалью, страхом и нежеланным ребенком, виновата Гуннора. Она до конца жизни будет ненавидеть мать за то, что та приговорила ее к этой злополучной участи.

И все же ради себя самой и тех, кто от нее зависит, она должна вырвать себя из поглотившей ее пучины мрачных раздумий. Время слез прошло. Она не в силах изменить прошлое, и она не может продолжать и дальше скорбеть о своей боли, как незрелая девчонка. Теперь она должна мыслить как королева, ибо, если она не решит, что ей делать и как действовать далее, за нее решат другие.

Эмма уронила руки на колени и глубоко вздохнула.

— Нужно сообщить королю о ребенке, — неспешно сказала она, обдумывая свой следующий шаг, как полководец на поле боя. — Но не сейчас. Это будет тайной до тех пор, пока я сама не скажу ему об этом.

Она должна каким-то образом найти в себе силы предстать перед ним, не как проситель, а как королева, чья плодовитость получила подтверждение. Она потребует для себя положения, на которое имеет право. Она настоит на том, чтобы получить в полное распоряжение свое имущество и свою свиту. Она потребует для себя свободы передвижения.

Отныне она станет королевой и больше не будет узницей.

Еще до конца недели Эмма отправила весточку элдормену Эльфрику с просьбой посетить ее. Прибыв, он ответил на все ее вопросы касательно происходящего при дворе и поведал ей о нынешних заботах аристократии и простых людей, станового хребта всего королевства.

От него она узнала, что на время Великого поста король обосновался в городе Бат и объявил Этельстана своим преемником, пожаловав ему меч Оффы. Также ей стало известно, что Эльгива по-прежнему остается фавориткой короля, несмотря на сдержанное осуждение церковников, переезжающих вместе со двором.

— Они опасаются гнева Господнего за такой грех, — заявил Эльфрик. — Многие с радостью воспримут ваше возвращение ко двору, миледи.

Эмма обдумала его слова, взвешивая волю епископов и аббатов, с одной стороны, и желания своенравного короля — с другой. Уезжая, Эльфрик повез с собой письмо королю с просьбой навестить ее в Уэруэлле на его обратном пути в Винчестер. В последующие за этим недели Эмма обдумывала свои дальнейшие действия и молилась, собирая в себе силы и готовясь принять зарождающуюся в ней новую жизнь, хотя это бремя казалось ей непосильным.