— Брось, паскуды-ы! — ревел лесник как подмятый медведь, пытаясь выкрутиться из четырех дюжих рук, и, последним усилием рванувшись вперед, освободил руки, выхватил из-за пазухи гранату, выдернул чеку и двумя руками сжал ее над головой, ожидая.

— А-а! — выл он торжествующе, в упоении силы, хотя никто уже его не держал. — А-а! Я ее, матушку-бонбочку, давно берег! А-а! Беги, Михайло, беги, дурак! — услышал Глушов; немцы лежали на земле, выставив зады, и Глушов прянул в сторону к провалу, в этот момент лесник швырнул гранату и сам бросился на землю и пополз: граната хлопнула еще в воздухе, до лесных дремучих оврагов оставалось каких-нибудь десять — пятнадцать метров, Глушов уже видел обрывистый край, верхушки деревьев внизу, густые сплошные верхушки, и тут сзади снова бешено застучали очереди. До края оврага оставалось метра два; Глушов напрягся и прыгнул, и что-то его словно подтолкнуло сзади, какая-то волна, в самую середину пониже плеч; он все летел, закрыв глаза, и никак не мог долететь до земли, смутно мелькнуло: «Теперь всё, не выкрутиться». Но, открыв глаза, он с изумлением опять увидел над собою лицо лесника и, придя в себя, стал шевелить плечами, ногами, головой, нигде не болело.

— Хорош, хорош, — засмеялся Подол. — Оказия, да и только, тебя, Михайло, суком толстым поддало сзади. Снаряд взорвался — сук отломило, так тебя — суком. Оказия! А так целой, подерябан чуток, как в провал свергнулся. Удачливый ты, скажу я тебе, теперь до конца живой будешь. И бой, слышишь, попритих.

— Да, кажется, — больше для себя выдавил Глушов, и впервые в нем шевельнулась радость спасения; теперь он знал, что не умрет в этот раз.

Отряхиваясь, он не глядел на лесника, боясь выдать себя, расчувствоваться перед этим молчаливым бородачом, спасшим его. Ведь не отскочи от него немцы, держал бы он гранату в руках до взрыва. И ничего себе, идет как ни в чем не бывало, бормочет что-то себе под нос.

Поболтав рукой в сумке от противогаза, висевшей у него за плечами, Подол достал большой кусок черствого сухого хлеба, разломил и, предупреждая Глушова, сказал:

— Бери, бери. Теперь самый раз пожевать. А лучше нет, солонинки бы кроху, да где взять? Ешь, Михайло, а то нам долго теперь топать, своих разыскивать.

Глушов нагнулся, разглядывая подметку, она почти отвалилась, хлопала и мешала идти; труднее всего ему сейчас было разжать зубы и сказать что-нибудь.

Когда и генерал-майор Зольдинг, и Скворцов, и сотни других увидели покачнувшуюся и начавшую падать сосну, Скворцов сразу понял, что это такое, и бросился в сторону, лицом в теплую мягкую кочку и прикрыл голову сверху руками. Зольдинг успел до первого взрыва отдать ехавшим за ним офицерам приказание остановить движение, но больше ничего не успел. Лес всюду, насколько он мог видеть, приподнялся и рухнул на них, в совершенной тишине; Зольдинг, беспомощно хватаясь руками за гриву коня, сразу оглох от взрывной волны; он увидел налитый диким безумием круглый глаз своего коня, опаленную, густо залитую кровью морду и понял, что заваливается куда-то вместе с конем, и тогда, освободив ноги от стремян, он постарался оттолкнуться от падающего коня в другую сторону. Он с самого начала чувствовал — подлец пленный, он так и не смог преодолеть настороженности к нему. Как он мог так слепо поверить? Но ведь логически все было неуязвимо. «Негодяи, — подумал он о собственной разведке. — Скоты, мерзавцы, всех расстрелять, всех к чертовой матери. Всех! Всех! Всех! Но ведь только накануне строго по маршруту прошла разведка, и пленный об этом даже не подозревал. Не могли же они минировать весь лес?»

Он ударился боком о твердое, не то о дерево, не то о чью-то голову, и застонал от боли, захотел открыть глаза и обреченно подумал, что вставать уже больше не стоит, это крах всего в жизни, он все равно уже ничего не сможет переменить. И когда он так подумал, лес взорвался вторично. Он открыл глаза и увидел стремительно летящий на него зеленый свистящий шар и понял, что падает сломанная взрывной волной вершина дерева. Он инстинктивно рванулся в сторону, и вершина, вонзаясь в землю, распарывая ее и разбрызгивая в сторону, как осколки, сучья, рухнула на то место, где он только что лежал. Это отрезвило его, он вскочил на ноги, стараясь сориентироваться. Его опять толкнуло волной прямо в спину, он по-прежнему не слышал взрыва и не стал ложиться, ему было все равно. Он потер ладонями болевшие уши. В голове тонко, непрерывно, пронзительно звенело, глаза слезились: минутой назад перед ним стоял чистый, нетронутый лес, солнечный, спокойный, как готический храм, а теперь деревья были покорежены, выворочены с корнем, траву выжгло, пахло гарью, все дымилось, еще не осела земля, поднятая гигантским взрывом.

Зольдинг стоял, пошатываясь, без фуражки, раздвинув длинные сухие ноги. Кругом шел бой, Зольдинг понял это по каким-то трудно уловимым признакам и быстро пошел прямо, то и дело натыкаясь на убитых и раненых. Зольдинг увидел перед собой совершенно незнакомого унтер-офицера и остановился, прислонился плечом к стволу, сломанному высоко над землей, как-то странно и пустынно торчащему; унтер-офицер что-то докладывал ему, беззвучно, широко разевая рот. Потом появился обер-лейтенант Гартунг и еще кто-то, и Зольдинг, все еще приходя в себя, нащупал записную книжку и знаком приказал им писать, показывая себе на уши. Обер-лейтенант Гартунг, козырнув («Дурак», — зло подумал Зольдинг), стал торопливо писать. «Нам навязывают подвижный бой, мелкими группами, солдаты все время расползаются в разные стороны. Что делать?»

Зольдинг поглядел в блокнот и громко, как все глухие, спросил:

— Потери?

И сразу вместе с пронзительной острой болью в уши ворвался оглушительный, непереносимый (Зольдинг даже невольно схватился за уши) шум и грохот и голос обер-лейтенанта:

— Потери огромные. Не меньше семисот — девятисот человек. Мы зашли на большое минное поле.

— Тише, я слышу, — морщась от боли в ушах, сказал Зольдинг, в то же время с болезненным наслаждением вслушиваясь в шум и грохот. Смешно спрашивать о потерях в таком котле.

— Позовите майора Ризена.

— Убит.

— Кто командует?

— Никто. Бой идет стихийно.

— Кто из офицеров жив?

— Не знаю, господин генерал.

— Всем командирам рот выслать ко мне связных. Постепенно стягивать бой к центру. — Зольдинг указал на землю перед собой, и обер-лейтенант исчез, а Зольдинг сказал унтер-офицеру:

— Будешь со мной. Имя?

— Унтер-офицер Штарке.

— Штарке, здесь впереди шел русский пленный партизан. Ты знаешь, где он?

— Не знаю, господин генерал.

Бой действительно шел кругом, по всему лесу, не было ни центра, ни флангов, и к Зольдингу вернулось чувство большого проигрыша, неудачи; его провели, как мальчишку, и этим подвижным легким боем отвлекают, затягивают глубже в лес. Теперь они не дадут захватить себя, и начнется бессмысленная изнурительная погоня по всему лесу. Что может быть бессмысленнее? И он опять вспомнил, что предпринял всю эту затею на свой риск и страх. Да, его карта бита.

Прибывали связные, Зольдинг выслушивал их, отдавал приказания, но уже чисто механически, он знал, что никакой победы не будет, не может быть.

Все вновь поступавшие сведения подтверждали мысли Зольдинга. Партизаны вели бой небольшими, примерно по десять — пятнадцать человек, группами, часто меняли местоположение, и бой носил, конечно же, отвлекающий характер. Следовало ожидать новой засады, и лучше всего было отойти. Но кругом минное поле, проклятый пленный, не мог он не иметь к этому отношения. И солдаты обезумели от страха, не хотят рисковать. Зольдинг молча выслушивал донесения; нет, никто не знал главного, кажется, он нащупал, заставляя себя додумать до конца. Он мог бы отсечь себе правую руку — Трофимов его снова одурачил! Он убежден, что на партизанских стоянках никого сейчас нет, и с наступлением ночи где-нибудь в противоположной стороне лесов последует прорыв, если уже не последовал. Зольдинг приказал развернуть цепи как можно шире, охватить кольцом участок леса побольше, постепенно его сжимая; он приказал командирам групп и рот действовать самостоятельно, не теряя друг с другом связи.