Гулко ударили немецкие минометы — и все по окраине леса, по сосредоточенным, готовым войти в прорыв партизанским частям. Трофимов приказал маневрировать, не стоять под огнем неподвижно.

Мины рвались все гуще и ближе; Трофимов слышал, как осколки сочно вшлепывались в податливую мяготь деревьев, как падали срубленные сучья. «Если сегодня в ночь не прорвемся, худо», — сказал себе Трофимов.

О Глушове, Шумилове, Скворцове, об остальных, которым выпала участь отвлечь Зольдинга с его экспедицией, Трофимов старался не думать.

Если Трофимов и Кузин следили за боем издали, то Николай Рогов оказался в самом его центре, среди автоматчиков.

Последнее время, особенно когда Вера совсем замкнулась и избегала его или неделями пропадала на заданиях, у него совсем исчезло чувство собственной опасности, и он ходил на самые трудные рискованные дела.

Вот вчера Кузин опять послал его и еще одного, тоже Николая, с фамилией Слива, в село Саханово, за линию оцепления, где работала на партизан целая группа местных жителей, и теперь там накопилась необходимая информация и нужно было связаться во что бы то ни стало. Николая Сливу убило вскоре, Рогов даже выстрела не слышал, кто-то вздохнул, Рогов оглянулся, а Сливы нет; он попятился, нагнулся, стал шарить руками и сразу наткнулся на его затвердевшие губы, уже потом Рогов наскочил на часового, и тот вначале окликнул его, затем выстрелил, и поднялась тревога. Рогов бросился в сторону, попал в неглубокий ручей и стал уходить все дальше и дальше от выстрелов и суматохи; тем временем рассвело, и ему пришлось весь день пролежать под кучей прошлогоднего, гнилого сена.

На вторую ночь, сделав порядочный крюк, Рогов пробрался в село почти свободно и быстро, встретившись там со стариком бондарем, жившим на огороде в наспех вырытой яме (все хаты в селе заняли немцы). Сидя вместе с Роговым в густых зарослях черемухи, бондарь торопливо, шепотом все ему пересказал. Рогов облизал засохшие от мгновенного волнения губы; сведения оказались слишком важны: бондарь говорил о минных полях, на десятки километров опоясавших лес с этой стороны, сказал, что добыты приблизительные схемы минных полей, и достал их из-за пазухи; в руках у Рогова оказался плотный похрустывающий пакет. Рогов лег плашмя, накрыл себя с головой пиджаком и, развернув бумагу, посветил фонариком, у него коротко и больно кольнуло в груди под сердцем — минные поля почти сплошняком пролегли в тех местах, где партизаны намечали прорыв, вот доты откуда-то появились, раньше их не было, да и сам, он теперь знал, прошел через линию оцепления лишь чудом, потому что в одном месте шел прямо по минам.

«Счастливый ты человек, Рогов, — с усмешкой сказал он себе. — Сколько на твоих глазах убито, а ты все живешь. За все два года ты даже не ранен. Из-за этих вот схем, сказал бондарь, погибло пятеро. А я готовое взял и передал».

Издеваясь над собою, Рогов в то же время чутко прислушивался; ходил он бесшумно и схватывал на лету малейший шорох и неясный звук. Возвращаясь назад в лес, он придерживался одного из коридоров — свободного от мин пространства, — указанного в схеме; он несколько раз совсем близко слышал немецкую речь и припадал к земле, три раза немцы проходили от него в трех-четырех метрах. Он уже думал, что и на этот раз пронесло: колючая проволока в один ряд впереди его не пугала. Он ловко пробирался между стрелковыми ячейками, между неглубокими, в пояс, траншеями, когда раздались внезапные взрывы гранат и автоматная трескотня со всех сторон, и потом сразу в нескольких местах поднялись осветительные ракеты; пока Рогов обдумывал, что делать дальше, бой разгорелся во всю силу, перешел в рукопашный, разбился на отдельные участки, и уже ничего нельзя было ни понять, ни определить.

На небольшом клочке земли, освещенном неверным трепещущим светом ракет, металось несколько сот человек, и Рогов слышал бессвязные, задыхающиеся выкрики на немецком и русском языках, раздавались команды, которых никто не слушал; кто-то умирал и кричал — непрерывно, тонко, пронзительно, перекрывая шум боя, и хотелось только, чтобы этот умирающий скорее замолчал. Рогову нужно было немедленно передать схему минных полей в штаб, потому что без нее и этот бой, и все последующие бессмысленны, и это неожиданное препятствие наполнило его яростью, ему захотелось впиться в чье-то горло зубами и кричать, и материться, и выть вместе со всеми. У первого убитого, на которого он наткнулся, Рогов взял автомат, отцепил от пояса два запасных рожка и метнулся, пригибаясь, в самую гущу, где дрались, сбившись в плотную кучу, человек двадцать или тридцать; здесь безопаснее всего пройти — с обеих сторон боятся стрелять, чтобы не попасть в своих. Ракеты пускались непрерывно, все мелькало и перепрыгивало в глазах, Рогов врезался в самую середину дерущихся, поймав в свете ракеты молодое, оскаленное лицо немца, без пилотки, в расстегнутом вороте мундира, он ударил в него прикладом, ударил расчетливо, снизу вверх, и сразу, пока еще немец падал, добил его коротким, точным ударом по голове и бросился, перепрыгнув через труп, дальше, туда, где раздался хриплый крик: «Ребята! Помогите же! Помогите!» И он на ходу всей тяжестью своего девяностокилограммового тела сшиб двух или трех человек, сам перелетел через них и грохнулся грудью в мягкую насыпь земли, быстро перевернулся в ту сторону, откуда бежал, выстрелил в черную бесформенную тень перед собой. В бою солдат обретает второе зрение и всегда отличит своего от чужого, только проклятые ракеты мешали: от них в глазах стояла незрячая чернота.

Но ракеты, как по команде, вдруг прекратились, и раздался металлический голос рупора:

— Русские, сдавайтесь! Вы окружены!

Отряд Гребова был действительно отрезан от леса короткими молниеносными ударами на фланги двух эсэсовских батальонов; Рогов вспомнил, что у него схема минных полей, и стал отползать, но в это время кто-то из своих подал команду отступать назад в лес, и все опять смешалось, закричало, задвигалось, и рядом с Роговым кто-то матерился, лежа матерился, и бежал матерился, и все не отставал от Рогова. Рогов не мог узнать голоса, хотя голос был знаком, а оглянуться и спросить было нельзя; и тут из лесу пошли новые партизанские цепи, и эсэсовцы расступились. Рогов успел подумать: здорово, здорово, молодец Трофимов, четко наладил; и в этот момент пуля пробила Рогову левую ладонь, почти точно посередине, он даже не почувствовал боли, только руку чуть толкнуло в сторону. В гребовских цепях он еще пробежал по лесу метров двадцать и на бегу присел, а рядом с ним — тот, что все матерился и никак не мог остановиться. Рогов торопливо, зубами оторвал от подола рубахи кусок и замотал ладонь.

— Ну хватит тебе, — со сцепленными зубами, затягивая конец повязки, промычал Рогов соседу. — Чего язык не остановишь?

— Они меня, стервы вонючие, связать хотели… Да если бы не ты, Рогов, я под ним бы лежал, у него центнера полтора, у стервы, у меня уже глаза вылазили. Я ошалел, все за тобою бегал, куда ты, туда я. Боялся один остаться. Понимаешь, он мне рот затыкал, все какую-то сволочь в рот совал… Ну, брат, натура у тебя. Как бык.

— Постой, — удивился Рогов. — Ты, Тарас? Вот черт, раскрутило тебя. Не фокусы с шариками крутить! Цирк, а? То-то слышу, голос знакомый, а оглянуться некогда.

— Э, черт, тут похлеще всякого цирка, — еще раз выругался Тарас Григорьев, потомственный циркач в третьем поколении, и, начиная успокаиваться, спросил:

— Опять на ту сторону лазил?

— Ага, — сказал Рогов, торопясь и пытаясь приладить раненую руку удобнее, чтобы она меньше мешала. — Вот, брат Тарас, затяни-ка, бой любит горячее сердце, голову холодную, а то запросто кончится на тебе ваш циркачий род! Прощай, будь здоров, пора мне.

И он, уже забыв о Тарасе Григорьеве, бежал отыскивать штаб Трофимова. Когда Кузин развернул перед Трофимовым схемы минных полей, Трофимов, едва взглянув на них, приказал немедленно прекратить атаку на прорыв и собрать всех командиров отрядов, батальонов, рот.