— По-моему, нет.

Она улыбнулась.

— Вы меня совсем, совсем не знаете...

— Мы уже давно знакомы...

— Давно? Без году неделя...

— Неделя войны это...

— Не нужно о войне, Митя, — торопливо перебила она. — Мне надоела война, ужасно надоела. Вы себе представить не можете, как хорошо было здесь до войны.

— До войны всюду было хорошо, — грустно вставил он.

— Да, да, всюду было хорошо... Когда меня в прошлом году направили в Подлиповку, я, дурочка, приехала, зашла на фельдшерский пункт, села на кушетку и разревелась... Такой меня и застал Борис Николаевич и сразу начал кричать. Ох, как он кричал! «Забирайте свои манатки и сматывайтесь отсюда к чертовой бабушке! Мне такие плаксы не нужны!» Потом он открыл тумбочку, достал оттуда пачку салфеток и швырнул мне на колени. «Вытрите слезы, но учтите, моя юная коллега, что сей материал предназначен совершенно для другой цели!» Я так была ошарашена поведением доктора, что реветь перестала. После мы с Борисом Николаевичем подружились... А теперь мне стыдно смотреть ему в глаза: я ведь и в самом деле подумала, что он продался немцам... Меня только удивляет, почему доктор не эвакуировался? У него ведь есть больничные лошади, мог бы уехать...

— Вы тоже могли бы эвакуироваться.

— Могла бы, но меня райвоенком задержал. Я добровольно хотела пойти на фронт, и райвоенком согласился: пойдешь, говорит, жди, Ружилина, повестку... Я ждала, ждала и не дождалась...

Дмитрий чуть было не брякнул: и хорошо, что не уехала, иначе мы не встретились бы... но вовремя спохватился.

До Березовки оставалось не более двух километров. Уже отчетливо были видны сады и хаты. Из Березовки навстречу ехала бричка, запряженная парой лошадей. Дмитрий и Полина как-то сразу не обратили на нее внимания, но, увидев двух немецких солдат, опять всполошились и тревожно переглянулись, как бы спрашивая друг у друга: проскочим или не проскочим?

Солдаты балагурили о чем-то и хохотали. Дмитрий подумал, что они проедут мимо, и они действительно проехали, не проявив никакого интереса к прохожим, даже не взглянув на них. Но вдруг за спиной раздался резкий, как выстрел, окрик: — Хальт!

Один из солдат подбежал к ним и, тыча в грудь автоматом и кивая на бричку, приказал:

— Ходить мит унс! Шнель!

Было ясно — солдат приказывает им идти к бричке. Зачем? Неужели гитлеровцы каким-то чудом разгадали, кого встретили на проселке?

Солдат вскочил на бричку, погрозил автоматом и позвал жестом идти следом.

Бричка тронулась. Время от времени солдат поворачивался назад, угрожающе взвешивал на руках автомат, как бы предупреждая, что с этой штучкой шутки плохи, попробуй не подчинись.

Опустив голову, Дмитрий плелся вслед за бричкой. Он стыдился взглянуть на Полину. Ему было горько от того, что он сейчас бессилен и должен подчиняться хохочущим солдатам, которые, должно быть, потешаются над ними и неизвестно, куда ведут...

— Шнель! Шнеллер! — Опять закричал солдат, а его напарник задергал вожжами, и лошади припустились небыстрой рысью.

— Шнеллер, шнеллер! — кричал Дмитрию и Полине солдат и, видимо, для острастки короткой очередью из автомата полыхнул поверх голов.

Дмитрий бежал за бричкой. И хотя бег этот не такое уж трудное дело, но он задыхался от злобы, от унижения, от того, что его, как собачонку, заставляют бежать за бричкой, и он бежит, а солдаты хохочут, горланя:

— Шнеллер, русс, шнеллер!

Свернув с дороги, солдаты направились к ближайшему стогу. У стога они сунули в руки пленникам вилы и окриками, знаками приказали нагружать сено, а сами, довольные выдумкой и радуясь, что нашли бесплатных грузчиков, закурили сигареты. Пусть эти русские поработают на благо великой армии фюрера и его не менее великих лошадей, которым нужен корм.

Дмитрий уже смирился, начинал успокаивать себя. «Черт с ними, — рассуждал он, — будем грузить сено, главное — поскорее отбояриться от этих солдат. Что поделаешь, если они с автоматами... Рады, дикари, вандалы двадцатого века, фашистские держиморды», — клял их Дмитрий. Но вот краешком глаза он заметил, что солдаты как-то странно посматривают на Полину, и тот, что все время угрожал автоматом, белобрысый мордастый детина, стал говорить тщедушному, угреватому своему напарнику, что руссиш медхен гут, что русского парня надо отправить к прабабушке (Дмитрий разобрал слово «ургроссмуттер»), а с девушкой позабавиться в свое удовольствие.

У Дмитрия перехватило дыхание, подкосились ноги. Он понял, что задумали солдаты. Он тыкал непослушными вилами в тугой стог, не в силах выхватить ни клочка сена. Полина оказалась посноровистей. Видимо, эта работа ей была хорошо знакома. Она ловко орудовала, вилами и охапку за охапкой кидала на бричку сено.

Дмитрий тоже приловчился, и когда они вдвоем оказались у брички, он шепнул:

— Они убьют нас...

Полина недоуменно глянула на него: за что?

Когда они опять с навильниками сена подошли к бричке, Дмитрий решительно прошептал:

— Мы их... вилами...

Полина поняла все. В ее черных, широко распахнутых глазах задрожал ужас, она протестующе качнула головой — нет, нет.

Дмитрий остервенело вонзил в стог вилы и лишь одними губами неслышно сказал:

— Иначе мы погибнем.

Они вдвоем подняли большую охапку сена, поднесли к бричке, на какое-то мгновение задержались, прикрытые этой охапкой, и Дмитрий проговорил в самое ухо Полины:

— Если мы не убьем, они убьют нас. Нельзя медлить!

Они швырнули охапку на уже высоко нагруженную бричку и переглянулись. Дмитрий указал ей глазами на тщедушного, угреватого солдата и увидел, как Полина вздрогнула.

Солдаты посмеивались. Мордастый покрикивал «шнеллер», грозил автоматом, а когда он, чиркнув зажигалкой, стал давать прикуривать напарнику, Дмитрий кивнул Полине, стремительно бросился на него и со всего плеча вонзил вилы в спину. Под зубьями что-то хрустнуло... Удар был настолько неожиданным и сильным, что солдат, даже не вскрикнув, повалился наземь...

А Полина... На какое-то мгновение она замешкалась, ударила угреватого, но удар был не сильный, и солдат уже ухватился за автомат, что висел у него на шее, но тут же был сшиблен Дмитрием.

Дмитрий прихватил солдатские автоматы и крикнул Полине:

— Бежим!

Ошеломленная этой сценой, она стояла, как одеревенелая, не в силах сдвинуться с места.

— Бежим! — Дмитрий ухватил ее за руку и, как маленькую, поволок за собой через луг, напрямик, в сторону леса, что спасительно чернел вдалеке на горизонте.

Полина спотыкалась на бегу, а он все торопил и торопил — скорей, скорей, и бежал, не оглядываясь, и думал только о том, чтобы добежать и скрыться в лесу.

Средь луга Полина споткнулась, упала и заплакала. Тяжело и шумно дыша, Дмитрий бросил автоматы, склонился над ней.

— Полинка, чего ты? Ушиблась?

— Мне страшно, — прерывистым голосом пробормотала она. — Мне страшно, я никогда не убивала людей...

— Мы не убивали, Полинка, слышишь, не убивали. Мы только защищались. Ты слышишь? Защищались... Да разве они люди? Ты знаешь, что они хотели сделать с нами — и с тобой, и со мной? Ты видела, как они унизили нас, заставили бежать за бричкой, заставили, как своих рабов, работать на них. Ты видела, как они смеялись, глумились над нами, — торопливо говорил Дмитрий, как бы доказывая ей, что они правы, что иначе они поступить не могли, что не было у них другого выхода.

— Все равно страшно, страшно, — сквозь рыдания твердила она.

Страшно было и Дмитрию, но он подавил в себе страх.

— Вставай, Полина, вставай, — тормошил он ее, заглядывая в черные мокрые глаза. — Вставай же...

— Я не могу, мне страшно...

Дмитрий рассердился. Он ухватил ее, поднял, поставил на ноги и, резко встряхнув за плечи, крикнул:

— Не глупи, слышишь?! Беги! — и грубовато толкнул ее в спину.

В тот день в Березовку они так и не пошли.

Оккупационные власти без всяких проволочек разрешили Тихону Бычку открыть частный магазин, и он самым серьезным образом надумал заняться купеческой деятельностью. Кузьма Бублик за немалую цену продал ему свой каменный амбар. Правда, амбар нужно было еще оборудовать по всем правилам, а лес достать трудно, и решил тогда Тихон Бычок наведаться к знакомому леснику. Раздобыл он пропуск, запряг райпотребсоюзовскую лошадь, ту самую, на которой, бывало, развозил товары по криничанским магазинам, и утром отправился в лес.