Вернулся Коростелев. Вдвоем они просидели над картой больше часа. Решили ни в коем случае не ослаблять северный участок, хотя и был соблазн поддержать оренбургский гарнизон лишним батальоном, снятым с правого берега Сакмары.

— Нам еще придется усиливать северную группу, — заметил вполголоса Александр Алексеевич.

— За счет кого? — удивился Великанов.

— Может, за счет того же двести шестнадцатого полка.

— Это риск.

— Пойдем на риск, Михаил Дмитриевич. Кстати, двести шестнадцатый — крестьянский полк, а дерется не хуже рабочих полков.

Великанов сам хорошо видел, что корпус генерала Бакича тяжело навис над городом с севера, и стоит ему удачно форсировать Салмыш, приток Сакмары, как Оренбург окажется обойденным и с запада.

— Что ж, была не была, Александр Алексеевич.

— Разобьем колчаковский авангард на Салмыше, Фрунзе спасибо скажет.

— Куда махнули!

— Если уж Фридрих Великий не боялся двойного превосходства сил, то нам ли бояться тройного?

Они опять встретились взглядами. Но разве так сразу поймешь, всерьез это говорит или шутит Александр Алексеевич, умеющий скрывать любую тревогу в прищуренных глазах.

— Поймали вы меня на слове, — сказал Великанов.

— Да мы же нынче двумя полками отбили наступление двух корпусов.

— Они действовали вразнобой.

— Тем более надо поспешить, пока Дутов не договорился с этим Бакичем...

Коростелева вызвали в губком, к председателю Акулову, и Великанов остался наедине со своими противоречивыми раздумьями. Каждая встреча с комиссаром, членом партии с пятого года, настраивала его на мажорный лад. Откуда у Александра Алексеевича, сугубо, штатского человека, такая широта суждений в делах оперативных? Сегодня замахнулся даже на Колчака. А он, Великанов, смотрит на свою задачу куда более скромно, считая ее тактическим эпизодом на фоне общего контрнаступления, которое готовит Фрунзе. Но что, если первый удар по Колчаку действительно будет нанесен на ближних подступах к Оренбургу?.. Однако для этого надо во что бы то ни стало отбить все атаки Дутова. Нужна самая жесткая оборона. Крепкий узелок завязался — одним махом не разрубишь. Стало быть, умей рубить по частям, используя ошибки, неприятеля.

В комнату вошла Вера Карташева.

— Я могу быть свободной, Михаил Дмитриевич? — спросила она, остановившись у порога.

— Как, вы еще в штабе? — Великанов устало поднял голову.

— Я печатала ваши донесения армии.

— Ах, да... Хорошо, что задержались, теперь я не скоро отпущу вас, Вера Тимофеевна.

— Есть новая работа?

— Присаживайтесь, поговорим.

Не снимая кожанки, она села в глубокое кресло, положила руки на резные подлокотники. Великанов обратил внимание, как она осунулась, побледнела, в глазах исчез тот глубинный свет, который выделял ее среди многих женщин.

— Замучили мы вас, Вера Тимофеевна.

— Что вы! Я же сама вызвалась поработать в штабе, раз некому помочь вам, Михаил Дмитриевич.

— Спасибо. Когда-нибудь о женщинах русской революции будут написаны тома!

— Ну зачем такой высокий слог, Михаил Дмитриевич?

— Хорошо, не обижайтесь. — Он погасил улыбку в своих цыганских глазах. — Давайте поговорим о деле. Что вы знаете о генералах Жукове и Акулинине?

— А что вас интересует?

— Да буквально все. Характер каждого из них, взаимоотношения между собой и с Дутовым, сильные и слабые стороны, привычки. Вы, наверное, наблюдали их?

— Приходилось.

И Вера начала рассказывать, хотя не понимала, зачем вдруг все это понадобилось Великанову.

Генералы Жуков и Акулинин совершенно разные люди. Жуков — типичный рубака, бесшабашный, гордый, тщеславный. Ему, например, ничего не стоит лично повести в бой какую-нибудь отборную сотню. Он своевольный, жестокий, ни с кем не считается, даже с контрразведкой, признает только Дутова, на которого готов молиться. Любит выпить, покуролесить, но ему всякое прощается, потому что он всегда может выручить атамана из трудного положения на фронте... Акулинин, генерального штаба генерал-майор, весьма образованный, интеллигентный, выдержанный. Привык воевать «по науке», осмотрительно, с дальним прицелом. К Дутову относится без видимого преклонения, зная, впрочем, цену его авторитета среди казачества. Ведет себя с достоинством, не позволяет себе никакого панибратства с офицерами. Атаман советуется с ним охотнее, чем с другими приближенными, что Жукову, конечно, не нравится. Жуков обычно сторонится Акулинина...

— Пожалуй, это все, что я могу сообщить вам, Михаил Дмитриевич, — сказала в заключение Вера. — Но учтите, это мои собственные впечатления.

— Большое спасибо вам, Вера Тимофеевна. Вы утвердили меня в некоторых догадках.

Она с недоумением посмотрела на него.

— Вы и не представляете, как важна ваша информация. Дело в том, что дутовские корпуса действуют порознь, облегчая нам маневрирование. Я сегодня весь день ломаю голову — случайность ли, ошибка, или за этим скрывается кое-что другое. Так, может быть, тут действительно играет роль самолюбие генералов: они стремятся перехитрить друг друга в борьбе за пальму первенства. Особо старается первым войти в город именно Жуков. Однако самолюбие — враг военного искусства.

Вера с любопытством приглядывалась к Михаилу Дмитриевичу: за несколько дней работы в штабе она не раз отмечала не только, его энергию, а и самобытность суждений. Она решила для себя, что он из тех краскомов, удивление которыми будет нарастать со временем, когда гражданская война станет уже историей.

— Вы из казачьей семьи? — неожиданно спросил Михаил Дмитриевич.

— Да. А что?

— Вам легче, видимо, было войти в доверие к дутовцам.

— Наверно. Но я, откровенно говоря, побаивалась сильно. Контрразведка живо интересовалась судьбой моего мужа. Хотя я сразу заявила, что его расстреляли красные в Актюбинске. К счастью, о службе Карташева в отряде Кобозева мало кто знал даже среди красногвардейцев: мой муж выполнял секретные задания по связи с Туркестаном. Тем не менее контрразведку настораживало многое, вплоть до того, что Карташев летом шестнадцатого года воевал в одном полку с Николаем Кашириным.

— Вот кого они люто ненавидят.

— Еще бы! Мятежное племя Кашириных ведет свою родословную с пугачевских времен... Николай Каширин с отличием закончил Оренбургское казачье училище, где инспектором классов был в то время Дутов. Как ни придирался инспектор на экзаменах к портупей-юнкеру, как ни гонял больше всех по плацу, молодого Каширина произвели в сотники, отметили наградами. Помню, в прошлом году Дутов сердито сказал при всех, когда кто-то нечаянно заговорил о Каширине: «Выучил я этого негодяя на свою голову!»

— Именно Каширина нам сейчас не хватает, — раздумчиво заметил Великанов, — Был бы здесь, была бы у нас своя конница...

Вера тайком глянула на старинные часы, висевшие в простенке.

— Однако мы с вами засиделись, — перехватив ее взгляд, сказал Великанов. — Извините, Вера Тимофеевна.

— Что вы, что вы!..

Они спустились к подъезду. Тянул низовой сиверко — оттуда, из-за Сакмары. Холодно посвечивала луна сквозь редкие, волокнистые облака, плывущие на юг. Звонко отдавались в пролете каменного квартала шаги патрульных.

Великанов прислушался. Нет, ни единого выстрела за Уралом, где казаки ближе всего стояли к городу.

Ординарец Гриша подвел его славную лошадку, которая всегда выручала из беды на поле боя.

— Ну-с, поеду в купеческие хоромы, — сказал Великанов, имея в виду богатый особняк Хусаинова, отведенный для краскомов штаба. И тут же спохватился: — Может, проводить вас? Поздно ведь.

— Что вы, я живу рядом.

— В таком случае, до свидания, Вера Тимофеевна!..

Он учтиво козырнул и дал волю застоявшейся под окном лошадке.

Вера проводила Михаила Дмитриевича долгим взглядом, пока не стих в ночи дробный перестук копыт. На противоположной стороне Неплюевской улицы виднелась в тени женская гимназия. Именно здесь и отшумела ее девичья молодость на больших веселых переменах. Разве могла она подумать, что много лет спустя вернется в этот милый уголок в кожанке, с наганом на ремне! Гимназисточка в беленьком фартучке ужаснулась бы только от одной мысли, что ей придется воевать наравне с мужчинами. Да ничего, освоилась, привыкла. Самое страшное позади — полгода работы в дутовском штабе. Открытый бой — сущее благо против той игры со смертью, которая неслышно ходит за тобой с утра до вечера. Ей, Вере Карташевой, повезло: красные вовремя освободили Оренбург, когда ее игра, казалось, была уже проиграна. Об этом никто не знает, оно и к лучшему. Великанов сказал сегодня, что ей легче было войти в доверие к белым. Зачем же выставлять себя какой-то героиней? В конце концов, все, что она пережила, могла бы пережить любая женщина, преданная делу своего мужа.