Ближе всех лежал другой, весь забинтованный. Он дал знак сестре, чтобы приподняла его: хотел слушать сидя. Один глаз сверкал у него из-под повязки.

Теперь Маше казалось, что ребята играют не так уж хорошо. Она и сама слушала по-другому. В столовой, так же как и бойцы, она была снисходительна к музыкантам и прощала им недостатки. Она-то играла бы хуже, но о ней и вообще речи не было. А здесь под новым впечатлением, что бойцы ждут музыки, что она им необходима, всякая снисходительность и любование исчезли, и Маша, волнуясь, отмечала каждую затянутую паузу, каждое неверное ударение. Девочка играла «Военный марш» Шуберта с обидной четкостью. Не рубить, не отчеканивать надо было этот марш, а сделать его упругим, крылатым…

И у мальчика, при его хорошей технике, скрипка все-таки скрипела.

Когда музыка кончилась, бойцы, должно быть, вспомнили, что принимают у себя гостей, которые потрудились для них. Раздались аплодисменты. «Молодцы, молодцы!» — слышалось из всех углов. И сестра тоже улыбалась и повторяла: «Молодцы, прелесть!»

«Они все-таки способные», — думала Маша о ребятах.

— Ну, а вы? — спросила сестра, подойдя к ней и к Виктории. — Ведь вы тоже играете?

Маша встрепенулась. Ее ответ был готов. Она отрицательно мотнула головой и пробормотала: «Нет, что вы…» И тут же поднялась с места и шагнула вперед. Какая-то непреодолимая сила увлекала ее к фортепиано. Она машинально приблизилась, машинально села перед ним. Боялась даже посмотреть туда, где сидела Виктория.

Прикосновение к клавишам немного успокоило ее. Все равно назад не повернешь. Начала «Тройку» — ее-то она отлично помнила.

Пальцы были холодны и тверды; в одном месте Маша даже запнулась немного, но это ее не испугало: чувство, которое направляло ее, было верное.

Недаром она столько думала о «Тройке». Теперь получалось не так ярко, как думалось, но все о том же: о русской зимней дороге, о тоске, о мираже тройки среди снежного поля.

— Еще что-нибудь… — попросила сестра.

— Еще! — глухо пробасил забинтованный. И глаза «Гаршина» просили о том же. И другие глаза с разных концов палаты были устремлены на Машу. Она помедлила немного и начала «Масленицу».

Это она знала хуже, чем «Тройку», и техника здесь требовалась большая, но Машу опять несла вперед та сила, которая и заставила ее играть. Лихорадочно, судорожно на первых порах, но все смелее и решительнее, все громче и удалее рисовала она картину русской масленицы, катанье с гор, веселье, пированье. Стук! Звон! Вверх! Вниз! И опять звон и песни. Качели, лошади, салазки — непрерывное радостное движение! Веселье подхватило ее как ветер; волосы растрепались, на щеках загорелся румянец. И сама она удивлялась, как не оступается, не падает, удерживает невидимые поводья. Все громче и решительнее — с блеском, с удалью, доходящей до исступления, — и так до самого конца, напоминающего прыжок с обрыва. До последнего, повисшего над пропастью аккорда, который слился с дружными аплодисментами. Почти не помня себя она остановилась, не в силах опустить правую руку и задержав ее над клавишами.

— Ну знаешь ли… — послышался голос Виктории.

Но прошло несколько дней, и возбуждение Маши упало. Думая о своем выступлении в госпитале, она приходила к мысли, что не оправдала ожиданий бойцов: играла, в сущности, плохо. Ошибалась, задевала не те клавиши, а что касается техники, то уступала ребятам из музыкальной школы. Только приблизилась к основной мысли, не более. И совестно было вспоминать те горящие глаза.

…А если бы этот день повторился, как бы она поступила?

Вероятно, так же, как и тогда…

— Ты просто глупая! — возмущалась Виктория. — Ты играла как самая заправская артистка.

— Ну да, как же!

— И обязательно должна продолжать учиться и поступать в Консерваторию.

— Вот вернемся в Москву, — мечтательно сказала Катя, при которой происходил этот разговор, — и все-все начнем.

Виктория широко открыла глаза, словно узнала что-то новое для себя, чего нельзя допустить.

— Да, — сказала она, помедлив, — если вам пришлют вызов.

— Это как?

— Обязательно нужен вызов. От родных или от учреждения.

Катя испугалась. Она высылала Шариковым плату за квартиру и была уверена, что этого достаточно, а теперь — вызов! Что ж это такое? Вот новости. Сколько лет жила в Москве, и дочка там родилась, и вдруг — нате! — нельзя вернуться. Это за что же, за какие преступления?

— У нас тоже большой город, и жизнь бьет ключом, — сказала Виктория, — и музыкальные школы есть. И даже консерватория. По-моему, никакой трагедии не будет, если вы останетесь.

— Никто не хает ваш город, Витечка, спасибо ему. Только, кроме большой Родины, у каждого есть своя, маленькая. И ее потерять очень даже больно.

Маша молчала.

Да нет, этого быть не может. Если не пошлют вызова, они и так уедут. Сговорятся с проводницей или просто зайдут в вагон, будто бы проводить, и останутся. В крайнем случае Маша поедет одна, будет скрываться в тамбуре или, наоборот, во всем признается, пусть высаживают на полустанке, а там она вскочит на другой поезд, и так до Москвы. А матери сама пришлет вызов. Никто не может лишить их надежды, которой они жили целых три года.

Каждый день уезжали эшелоны. И уже не теплушки, а пассажирские поезда увозили счастливцев. «Не знаем, что найдем, но зато будем дома».

Особенно радовались москвичи: у них-то у большинства дома сохранились.

Виктория принесла газету, где черным по белому было написано: «Многие иногородние здесь неизбежно осядут, и им необходимо в этом помочь».

— Какая же это помощь, если мы не хотим? — рассердилась Маша. — Лучше бы отправили поскорей!

— Ну, и неблагодарные же вы, москвичи! — сказала Виктория и в тот день не говорила с Машей.

Наконец пришло облегчение: можно ехать. Ждите только своей очереди и срока.

— Нет, я везучая, — говорила Катя, прибирая комнату и двигаясь легко, словно танцуя. — Как родилась ты у меня, так все везет и везет! Все, что хочу, получается. Парторг эвакуированной группы даже смеялся: «Раз тебя увезли, то и обратно доставят, не беспокойся». Такая удача! А в Москве сколько их будет!

Теперь все чаще напоминал о себе затонувший город Китеж. Звенел неумолчный звон, с шумом расступались волны, из них выступали золотые купола. Маша не раз видела это во сне. И впервые за три года написала:

И остановилась. Что писать? О чем писать? Ведь они, в сущности, едва знакомы. Увидит подпись и удивится: «Какая Маша?» И про карточку не вспомнит.

Три раза переписывала она письмо. Оно казалось ей и слишком откровенным, и совсем неискренним; и унизительным для нее, и очень холодным; и полным значения, и совершенно пустым. Да еще в каждом слове сомневалась: грамотно ли?

И, наконец, написала:

Наконец он наступил, этот день. Снежковых провожали Виктория с матерью и Юра Теплых. Мать Виктории в сторонке прощалась с Катей.

Виктория гладила Машу по плечу, снимала пушинки. В шерстяном сером платке и коротком старом пальтишке она была похожа на тех деревенских девочек, которые стояли на полустанках с брусникой и квашеной капустой, ожидая пассажиров. Словно теперь, с отъездом москвичей, покинуло ее оживление: не для кого рядиться, говорить об артистах, показывать их фотографии. Но Маше она теперь нравилась больше.

Юра Теплых стоял насупившись. Вот она, война: находишь друзей и теряешь их. Всего семь минут осталось. Вот уже в окне кто-то делает знаки Маше, чтобы поторопилась.

Град Китеж подернулся туманом. А большой реальный город, в котором она прожила более трех лет, встал перед ней в последний раз, уже далекий, но совсем не чужой. Она зачахла бы, оставшись здесь. Но теперь ей было жаль этих улиц, этих домов.