«Прощай, Свердловск!» — думала она.

Синеющий за вокзальной оградой на возвышении, он притягивал ее к себе. Ей казалось, она различает знакомые места. Вот трубы Уралмаша, где работал тот любитель музыки. Жив ли он? Как это она не попросила написать ей?

Быстро бежит время. Сколько новых людей повстречалось! Одни — на все три года, другие — на несколько дней, третьи — всего лишь на час, на полчаса, как тот, преданный музыке, чудесный, должно быть, человек, с которым она виделась так мало и чью фамилию даже не успела узнать.

Вот дорога в школу, и улица Декабристов, по которой она ходила в столовую, мысленно уча музыкальные уроки. А слева госпиталь номер два, тот самый.

— Ну, счастливо вам доехать, — сказала мать Виктории, такая же высокая и длиннолицая, как и ее дочь.

— Половину дороги ты будешь думать о нас, то есть о нашем городе, — сказала Виктория, — а там уж — о Москве.

— Нет, — сказал Юра, — все время о Москве…

— Ей-богу, Машка, это несправедливо!

Проводница крикнула: «Отъезжающие, на места!» Маша обняла Вику и Юру и стала подниматься по высоким ступенькам.

Вика подбежала к окну и крикнула что-то. Окна были закрыты. Поезд тяжело тронулся.

Теперь Маша прильнула к стеклу и не отрываясь смотрела на платформу. Вика и Юра побежали вперед, чтобы увидеть Машу еще раз. Пока они были рядом, она почему-то думала не о них, а о городе, в котором они все жили. Но теперь она раскаивалась, что так мало говорила с ними, ничего не сказала на прощание, кроме обычных неловких слов. А они-то все время смотрели на нее и даже не сердились, что она рассматривает поверх их голов далекие здания.

Поезд прибавил ходу. Мелькнуло узкое лицо Виктории и ее платочек, которым она махала в воздухе. Катя спросила:

— Машенька, ты не помнишь, куда я дела варежки?

В вагоне уже устраивались, за окнами темнело.

Юра был прав. Лишь какие-нибудь полчаса пассажиры вспоминали о недавнем прошлом. А потом заговорили о будущем. Женщины утирали слезы. Представляли себе свой приезд, трудности…

— Воды, говорят, нет, — сказала одна из женщин, — отопление не действует, а у мужа характер строгий.

— Дома всегда лучше, — с убеждением сказала Катя.

Маша не принимала участия в разговоре, но опережала всех, летела вперед. И не было ни одной ее мысли, которая не участвовала бы в полете.

Был неопределенный час между днем и вечером. Перрон волновался, глухо стонал. Женщина плакала на груди у военного, а на лице его было смущение и озабоченность. Он неуверенно приговаривал что-то; женщина продолжала рыдать, не поднимая головы.

Верочка Шарикова провела Снежковых сквозь толпу на площадь. Маша сразу узнала купол церкви, начало их улицы.

Ах, нет, это не Китеж! Его хранили сомкнувшиеся волны. А Москва сотрясалась от бомбежек, изнемогала от голода, оборонялась изо всех сил.

— Еще раз поздравляю, Верочка, с сыном.

— Ему уже скоро три, — заулыбалась Верочка. — Родился не под Новый год, а через два дня. Но мы будем праздновать тридцать первого, как Машенька.

Внезапно улыбка сошла с ее лица, лобик наморщился.

— Катерина Александровна, большое огорчение. Но это временно. К вам в комнату вселили одно семейство. Двоих с ребенком.

— Как?

— Управдом сказал, что они переедут. Я это вам говорю, чтобы дома не испугались.

Маша слышала это сообщение краем уха. Она была слишком поглощена возвращением и переменой, происшедшей вокруг. Это наша улица? И новый дом? Но это же казарма! Штукатурка на фасаде облупилась, окна заколочены фанерой, и дом выкрашен почему-то в два цвета. А флигель стоит. Еще чернее, чем был.

Но непонятнее всего комната. Там чужие люди, чужой запах, ничего похожего на прежнее. Нет портрета Горького, цветов на окне. И мебель чужая: огромный стол, нелепый старый буфет с вырезанными на нем какими-то грушами; на столе неубранные бутылки…

Что же это? Мужчина в углу бьет молотком по колодке, маленькая девочка играет на полу с тряпичной куклой. А женщина в Платочке, низко спущенном на лоб, сладко улыбаясь, протягивает руку лопаточкой.

— Приехали? Давно ждем. — И поджимает губы. — Раздевайтеся. Что ж теперь делать? Нам комнату обещали. А покуда в тесноте, да не в обиде.

— Фрося! Подь сюда, — позвал мужчина с молотком.

— Подождешь! Вот здесь будет ваш уголочек. Во-о-н тута! Можно и занавесочку повесить.

— Да это ж треть комнаты! — воскликнула Катя. — И то меньше. И темно будет, если перегородить!

— Что ж сделаешь, коли одно окно? И нам-то негоже в темноте жить!

— Но почему вы здесь распоряжаетесь, не понимаю!

— Мой муж инвали-и-д! — заголосила Фрося.

Она растягивала окончания слов и при этом сильно зажмуривала глаза. Оттого казалось, что она пронзительно пищит.

— Нас троя, а вас двоя!

Она так и выговаривала: «двоя».

«Кого она мне напоминает? — думала Маша. — Отчего она мне так знакома, знакома до тошноты?»

— Кого и турнуть можно, — пробасил из своего угла муж Фроси.

Не разобрав вещи, Катя пошла в домоуправление; управдом был новый: он прибыл в сорок втором из деревни и оттуда выписал своих родственников, Дергачевых.

— Обождать надо, — сказал он, хитро поглядывая на Катю и сгребая пятерней черную бороду. — Дергачев инвалид, ребенок у них маленький. Куда ж их денешь, на зиму глядя?

— Но как же так? Почему в нашей комнате? Разве Шариковы не платили за квартиру?

— Эх, дамочка, сердца у вас нету, вот что!

Пока Катя объяснялась с управдомом, Маша вышла на кухню приготовить что-нибудь поесть. Кухня была вся завалена дровами. На столах ни керосинок, ни кастрюль. Да и столов мало осталось. И непереносимая стужа — хуже, чем на улице. Шариковы увели Машу к себе.

— Это ужас, ужас! — жаловалась обрюзгшая Вера Васильевна. — Воды нет, на кухню давно не ходим, готовим здесь на «румынке». А вы, бедные! Приехали, мечтали отдохнуть — и вот!

В комнате был ужасающий беспорядок; у самой Веры Васильевны лицо было словно закопченное. Ее невестка, Верочка, унимала кричавшего маленького Алешу.

— А эта Фрося — это что-то ужасное… — Вера Васильевна округлила глаза. — Спекулянтка. А из соседей никто еще не приехал, вы первые. Ты, Машенька, у нас готовь уроки.

Потом она говорила плачущей Кате:

— Битюгов выбрался из окружения, но не на радость себе. Вознесенские должны были привезти Олю, а она — ни в какую. «Ни за что, говорит, хоть убейте, не вернусь в Москву».

— Она там поправилась, — вмешалась Верочка, — работает, даже учиться стала.

— Ну, совсем поправиться она не могла. Так, временное улучшение.

— Почему же она не хочет в Москву? — спросила Катя.

— Кто знает? Разные слухи… Я, лично, не верю. А Семен Алексеевич, может, скоро и приедет, ненадолго… А что в Москве было! За Алешеньку как боялись!

Когда Снежковы вернулись к себе в комнату, Фрося была уже в постели. Оглянувшись на дверь, она повертела головой, быстро повела ртом и носом, словно принюхиваясь к чему-то, и опять Маше бросилось в глаза тошнотворное сходство с кем-то знакомым и опасным.

— Долго ж вы гуляли! Ложитеся да и свет гасите!

Маша не выдержала:

— Вы нам, пожалуйста, не указывайте!

— Это что ж такоя? — заголосила Фрося, подняв голову с подушки. — Жизни, значит, не бу-у-ди-т?

— Успокойтесь, — с отвращением сказала Катя. — Дай, Машенька, занавеску, повесим сейчас же.

— Неча было из Москвы удирать! А то — спасать шкуру!

От духоты и обиды долго не удавалось заснуть. Лежа в темноте рядом с матерью, Маша вспомнила наконец, на кого похожа их соседка. Внезапно ожил забытый призрак: огромная крыса, которая приснилась под Новый год в давнем пророческом сне. Сообщница колдуна и враг благородного Щелкунчика! Символ всего злого… Когда же она оставит нас в покое?!