— Время прошло, — сказал он без укоризны, но сухо.

Нервы Андрея были напряжены до крайности. Все, даже едва уловимые интонации доходили до слуха. И во взглядах были свои оттенки: «Попался, бедняга, как же ты так?», «Давно пора: уж слишком зазнался».

Насилу удержав дрожь, он принялся набрасывать на листок блокнота свой будущий ответ. Только профессионально, только по существу. Доказательства, неопровержимый вывод. И потом обрушить как удар на эти головы.

Какой-то посторонний юнец начал сбивчиво, тонким голосом доказывать, что художник должен изъясняться как можно абстрактнее. Быть понятным — это примитив. Сечкина весело вскинула голову, а Романюк даже крикнул:

— Поздравляю, Ольшанский! Единомышленник нашелся!

Выступал еще профессор Галицкий, руководитель другой группы. Он говорил с юмором. «Чтобы сохранить независимость», — думал Андрей.

— Есть, конечно, недостатки, но скульптор молод, ошибки естественны. И что это мы навалились на парня, будто он грозная сила, а остальные — бедные жертвы?..

Но колокольчик в руках председателя был так разнообразно выразителен, что его можно было бы употребить при эксцентрическом эстрадном номере: так сказать, дирижирование посредством колокольчика.

Андрей порвал все свои записи и не захотел отвечать, хотя он и помнил, что фронтовик Серебрянский сказал о нем:

— Чувствуется, что скульптор любит Бетховена.

И тут выступил профессор Миткевич.

Как было тяжело смотреть на него, маленького, хилого, с сутулой спиной и впалой грудью! Из-за кафедры были видны только его голова и плечи. Но глаза ярко выделялись на бледном лице.

— Здесь прямо высказывались мнения, что талант — это второстепенное, — начал он. — Или, может быть, мне послышалось?

— Громче! — закричал кто-то.

— Увы, мы слишком ограничительно понимаем слово «талант», сводим это понятие к мастерству. А между тем талант — это личность художника. Он может заблуждаться, быть незрелым, но… — Миткевич возвысил голос, — даже при заблуждениях талант скорее постигнет истину, чем непогрешимая посредственность.

Он все более возвышал голос — такое у него было свойство: он распалялся от собственных мыслей. Но Андрей не вслушивался в то, что говорил Миткевич: ему было досадно, что старый идеалист не понимает общего настроения.

А Миткевич верил в молодежь, верил, что его слова дойдут до нее…

Андрею не хотелось глядеть в зал, но он взглянул невольно. И в конце, в самом последнем ряду, увидал тоненькую девичью фигурку. Она стояла, вытянув вперед шею, и ее бледное лицо с большими глазами выделялось среди других лиц.

«Да нет, — думал он, еще не сознавая, радость или досада охватила его. — И откуда она узнала?»

Девушка не спускала глаз с Миткевича, который уже гремел:

— Здесь музыка! Мысль! Ритм! Постижение характера!

Несколько глоток в зале, скандируя, требовали:

— Регламент!

И председатель напомнил, звякнув:

— Георгий Павлович! Вы говорите уже пятнадцать минут.

— Сейчас кончу, — возбужденно отозвался Миткевич, и опять Андрею стало больно за него и за себя.

Они возвращались домой вместе. Другие держались поодаль. Но Миткевич не выглядел расстроенным.

— Каково? Надеюсь, ты чувствуешь себя сильнее, чем раньше?

— Нет, — сказал Андрей. — Я чувствую, что надо все бросить.

— Это еще что!

— Вы сами видите, что лучше мне быть на войне, чем здесь!

Миткевич замедлил шаги.

— Это надо было раньше… — сказал он, потемнев.

— Никогда не поздно исправить ошибку.

— Да тебя сейчас и не возьмут, ты это знаешь.

Андрей недавно перенес атаку ревмокардита.

— Значит, ты думаешь, что я ошибся в тебе? — сказал Миткевич после молчания.

— Нет, не думаю. Но…

— Если хочешь знать, не тот художник, у кого все проходит гладко, а тот, кого чаще всего критикуют.

— Вы это называете критикой?

— Была и критика. Почему ты отказался отвечать? Ведь тебе же предоставили слово. На фронт готов, а тут не решился?

— Кто же услышит?

— Никогда не соглашусь. Двести молодых сердец. Двести восприимчивых умов. Многие не высказывают, но чувствуют. Ну хорошо. Допустим самую крайность. Я готов. Пусть хоть двадцать услышат. Хоть десять. Хоть один.

Вернувшись домой, Андрей зашел на кухню, выпил стакан воды и уселся на табуретку у стола.

— Наших никого дома нет, — сказала няня Агриппина Савеловна. — Чтой-то ты какой зеленый?

— Устал.

Она вскинула на него бледно-голубые глазки.

— Иди себе. Сейчас принесу обед.

— Нет, я посижу здесь. Можно?

Няня стала хлопотать. Ее движения были медленны, но в них сохранилась точность.

Андрей встал, чтобы вымыть руки. Мартовское солнце заливало белую кухню, придавая ей сияющий, праздничный вид.

Когда-то, в детстве, Андрей все время проводил с няней. На старой квартире кухня также выходила на юг. Матери уже не было с ними; Андрей помнил ее смутно. Няня отвела ему на кухне особый уголок, где он играл и лепил, пока она, маленькая, проворная, возилась у плиты и у кухонного стола.

Она приготовляла для него особое тесто. Ни зимний снег (весной он был лучше), ни песок, ни мука с водой не могли удовлетворить Андрея; зато тесто, которое месила для него Агриппина, было чудесным материалом, — слишком густое и упругое, оно не годилось для печений, но очень хорошо лепилось. Руки так и тянулись к нему.

Кто знает, пустила ли бы корни эта первоначальная страсть к лепке, если бы не старания Агриппины. Она никогда не забывала этих добровольных обязанностей и даже перед праздниками, когда было много работы, находила время, чтобы вылепить ком «Андрюшиного» теста… Да и ей было удобно: трудится себе и не мешает.

Позднее, когда для Андрея стали покупать пластилин и глину, которую надо было хранить в прохладном месте, он уже не занимался более на кухне. Новая жена отца, Ада, боялась к тому же, что общение с няней испортит речь Андрея… Ада гордилась пасынком; она пробовала сама заняться его воспитанием и даже думала, что ей это удается.

Потом он стал ходить в Дом пионеров, а с няней виделся все реже…

Она поставила перед ним тарелку с супом.

— Без засыпки, как ты любишь. Как нарочно, булку высушила.

Он поднял глаза. Острые ощущения детства вернулись к нему в эту минуту.

— Няня, помнишь, как я носорога вылепил?

— Как же! Чудище. И сам испугался. Все косился, пришлось убрать.

Агриппина хранила в памяти все события — и крупные, и мелкие, происходившие в семье.

— Ты тогда был такой тихий, покладистый. И не слышно было тебя.

— А теперь разве я буйный?

Она чутка. Еще сегодня, когда он, волнуясь, спешил на собрание, он видел, что и она тревожится. Старалась накормить получше, подала теплый шарф и, вздохнув, сказала:

— Все мечутся, мечутся люди, а жизни-то кот наплакал.

Двадцать лет прожила она в доме, считается членом семьи, а он даже не замечал, живет ли она с ними. Уже много лет почти не разговаривал с ней: по привычке здоровался, по привычке говорил спасибо. А в войну все держится на ней, она их всех выручает.

Агриппина подала второе. Потом подошла к буфету, взглянула в окно.

— Вот сирота бежит. Опоздала, должно быть.

Андрей покраснел.

— Она тебе нравится? — спросил он с деланной небрежностью.

— Хорошая девушка. Сиротка.

— Да ведь у нее теперь есть свой дом.

— Ну, какой уж это дом!

Андрею вспомнилась хозяйка этого дома, ее крашеные волосы и опускающиеся при курении углы губ.

— Побежала, бедняжка, — опять сказала няня.

«Конечно, ей было интересно, но она строга, не то что другая. И не станет ни утешать, ни успокаивать».

И все-таки она пришла.

А он поссорился с Ниной. Вчера после музея и несмотря на свое раскаяние. В музее она несколько раз судорожно зевнула, хотя притворялась, что ей любопытно. А по дороге домой, должно быть озлившись, что пришлось скучать, сказала, скривив губы: