Маша прервала игру, вытерла лоб. В дверях стоял Андрей: должно быть, пришел с поручением от Ребровых.

— Что же ты не играешь, — сказал он, — играй…

Нет, она не будет. Она не любит показывать другим свои поиски, свои мучения…

А между тем… Сколько раз мечтала она, чтобы Андрей именно таким неожиданным образом появился бы и услыхал ее!

— А ведь я тебя слушал, — сказал он.

— Где это?

— Ну, хотя бы на лестнице. Перед дверью.

В соседней комнате послышались шаги.

— Что же ты — не будешь больше играть? — опять спросил он уже тише.

Вошла Анна Васильевна, шумно обрадовалась Андрею и сказала, что Маше нельзя мешать. Он еще некоторое время смотрел на Машу, но та откинулась на спинку стула, даже спрятала руки за спиной. Андрей вышел вслед за хозяйкой.

Маша знала, что она недолго останется в новом доме, но дальнейшее уже не заботило ее. Елизавета Дмитриевна сказала, что летом будет работа в клубе за городом. Только бы еще продержаться месяц-полтора.

И от Битюгова пришла помощь: написал, что может выслать Маше аттестат, поскольку Ольга Петровна в нем больше не нуждается.

Маша не испугалась: она знала о Битюговых, но, как и четыре года назад, не могла решить, кто из них прав. Конечно, она откажется от аттестата, но почему бы ей опять не переселиться в комнату Битюгова…

Тут вмешалась Поля:

— Опять в эту могилу? Ни за что. Будешь жить у меня. — И не допускала никаких возражений. — Во-первых, у нас в садике ищут пианистку. Гимнастика там и пение.

— Спасибо тебе, Полина. Но упражняться…

— В клубе, — сказала Поля.

— В каком клубе?

— Железнодорожников. Там днем пусто. Я уже говорила. Она сказала: хорошо.

Она — это значило имеющая власть директорша или другая.

— Да ты что — знакома с ней?

— Теперь уже знакома. Пойдем, и увидишь. — Она пыталась объяснить происшедшее: — Если бы я за себя просила, может, не получилось бы. А то — за другого.

И снова приходил Андрей, и видно было, что по своему желанию. На этот раз Маша играла.

А разговор был такой. Андрей спросил, как она узнала про обсуждение.

— Зашла в училище и спросила.

Он не мог не оценить такую прямоту.

— Тогда скажи: тебе тоже не понравилось? Впрочем, ты сидела далеко.

Она жалела его тогда, и осуждала его противников, и страшилась за его судьбу. Она ушла оттуда в слезах. Но и с ним согласиться не могла.

— Я видела, — сказала она все с той же прямотой. — Мне не понравилось. Но — не тоже.

— Понимаю. Но почему? Разве Бетховен не такой?

— Он может быть таким. Но ты не должен был это показывать.

— Почему?

— Мне кажется, — она запнулась, — что это черновик.

— Черновик? — В голосе Андрея послышалась обида.

— Да. Не твой черновик. Его.

— Постой, я, кажется, понимаю.

— Я где-то читала, что человек не сразу становится, ну… человеком. Он сам да и жизнь его доделывают. А до того он черновик.

— Мы все такие, — сказал Андрей. — Значит ли это, что никого нельзя изображать в росте, в движении? Только самых законченных? Да и бывают ли такие?

— Бетховен — не то, что мы все. Он для нас пример, идеал.

— Он всю жизнь менялся, я уверен.

— Но он стремился к совершенству. И достиг этого. А если были ошибки, ты не должен этого касаться… раз он их преодолел.

— Погоди…

— Ты должен не случайное показывать, а… прекрасное.

Ей было так трудно говорить, что в горле пересохло.

— Знаешь что? — сказал Андрей. — Сыграй, пожалуйста, что-нибудь такое, что ты еще не совсем выучила. Я тебя прошу.

— Зачем?

— Я знаю, что ты этого не любишь, но я прошу тебя. Очень прошу.

Она пожала плечами, но начала бетховенскую сонату, которую недавно играла у Елизаветы Дмитриевны. Первая часть была уже выучена, во второй она только успела разобраться. Эту вторую — медленную, а стало быть, трудную — часть она играла резко, неровно, стремясь и еще не умея выразить то, что наконец поняла. Один лишь эпизод удался — середина. Но он был сам по себе. Остальное, пробираясь из хаоса, только тянулось к этому эпизоду.

А у Андрея посветлело лицо.

— Ну вот, — сказал он, — этого я и ожидал. В черновике всегда есть своя тайна, свое открытие, и это может потеряться после отделки. Ты, когда выучишь сонату, будешь играть лучше, гораздо лучше, но эту фразу с триолями в левой руке уже так не повторишь. А это было прекрасно. Сыграй еще раз.

— Зачем же? Если не повторю…

— А ты повтори, — сказал он весело. — Запомни. Нет, я уверен, что Бетховен-черновик носит в себе черты будущего Бетховена. Разве только мне не удалось. Может быть, в этом вся причина?

— Не знаю, — сказала Маша, и теперь ее искренность не обидела его.

Она опять начала медленную часть сонаты. Пришла Анна Васильевна — послушать. Но при ней совсем не звучало. Маша стала играть тише и замолкла. Андрей сказал:

— В общем, я тебе благодарен.

Анна Васильевна проводила его в переднюю и скоро вернулась. Она закурила папиросу, презрительно выдохнула дым и сказала отчужденно:

— Ты, конечно, знаешь, что он помолвлен?

— А что это значит? — вызывающе спросила Маша.

— Не думаю, чтобы ты была так наивна.

Она с силой вдавила папиросу в пепельницу.

— Я не хочу из-за тебя ссориться с друзьями. И должна сказать, что твой испытательный срок кончился.

— Я знаю, — сказала Маша и встала.

— Ну что ты?.. Я ведь тебя не гоню. Что за характер! Ты можешь пробыть еще сколько тебе нужно.

— Мне от вас ничего не нужно…

Маше очень хотелось в последний, в самый последний раз сыграть ту черновую фразу, которая была похожа на прощание и совсем не относилась к разговору с Анной Васильевной. Проверить, можно ли повторить… Но она тихо закрыла крышку рояля. Укладываться не надо было. Маленький чемодан стоял в передней.

Должно быть, ночью никто не спал, потому что на рассвете Красная площадь была полна народу. Наступил день, который неизбежно должен был наступить. Было трудно поверить, что он такой же, как все другие, что законы времени для него те же.

Никто не оставался дома, всех тянуло на улицу. Самое горькое, самое беспросветное растворялось среди праздничной толпы. Он был светлым и солнечным, этот день девятого мая.

Маша осторожно вела Полю за руку. Поля шла нетвердо, с опаской, словно каждую минуту могла упасть. Она боялась за дочь. Боялась, что при виде других детей, которых отцы поднимали над головой, Мира расстроится. Но Мира не помнила отца. Природная веселость, перешедшая к ней от бабушки, прорывалась в беспричинном смехе, в радостных вскриках, в вопросах, которыми она забрасывала Полю и Машу. Гордая тем, что идет в колонне рядом со взрослыми, она старалась шагать в такт и следила, чтобы и Поля не сбивалась с такта. Поля улыбалась сквозь слезы.

Колонна остановилась. Толпа обступила столы, за которыми угощали военных.

Вокруг пели. Обрывки мелодий звенели в воздухе. И еще слышался какой-то гул, неясный, возникший неизвестно где, но беспрерывный… И самый воздух, казалось, вибрировал, как будто в нем рождались самостоятельные поющие голоса.

В сумочке у Маши была записка от Андрея: в восемь вечера, на том самом пустыре, где они прощались четыре года назад.

Я должен тебя видеть, приходи, — писал он, — приди ради сегодняшнего дня.

Навстречу медленно шла женщина в черном платке, надвинутом на самый лоб. Ее глаза, окруженные тенью, были огромны и неподвижны. Они горели, словно она слишком много видела, и это остановилось в ее взгляде.

— Какая страшная! — прошептала Поля.

— Наверно, всех потеряла на войне, всех до единого.

Маша сказала это, чтобы Поле стало легче: видишь, есть горе еще большее, чем твое.

Но у Поли опять полились слезы, она закрыла лицо платком.