Эта теория прогресса, по существу, сводится к теории сберегательных банков, — сказала Клио. — В общем и целом она предполагает, что создается огромный универсальный сберегательный банк для всего человечества — огромный интеллектуальный банк, всеобщий и даже универсальный автоматический банк для всего человечества, автоматический в том смысле, что человечество делает вклады и никогда их не забирает. И в том смысле, что эти вклады продолжают делаться сами по себе. Такова теория прогресса. И такова его схема. Это своего рода раздвижная лестница (Рёдиу, 1961, р. 129).

Поскольку все то, что проходит, исчезает навсегда, люди Нового Времени действительно воспринимают время как стрелу, чей полет необратим, как накопление капитала, как прогресс. Но поскольку эта темпоральность навязывается такому режиму времени, который на самом деле работает совершенно иначе, симптомов разногласия становится все больше и больше. Как заметил еще Ницше, нововременные несут болезнь истории в самих себе. Они хотят все сохранить, все датировать, потому что думают, что окончательно порвали со своим прошлым. Чем больше они накапливают революций, тем больше они сохраняют; чем больше у них капитала, тем больше всего выставляется в музеях. Маниакальное разрушение симметричным образом компенсируется столь же маниакальным хранением. Историки шаг за шагом восстанавливают прошлое, делая это особенно тщательно, тем более что оно исчезло навсегда. Но действительно ли мы настолько удалены от своего прошлого, как хотим думать? Нет, поскольку темпоральность Нового Времени не оказывает существенного влияния на движение времени. Прошлое остается и даже возвращается. Но дело в том, что это возвращение не осознается нововременными. Они считают его возвращением вытесненного. Они превращают его в архаизацию. «Если мы не будем осторожными, думают они, мы возвратимся в прошлое, мы будем ввергнуты в темные века». Историческое воссоздание и архаизация являются двумя симптомами неспособности нововременных устранить то, что они все-таки должны устранить, чтобы сохранить ощущение того, что время проходит.

Если я буду объяснять, что революции пытаются уничтожить прошлое, но не могут этого сделать, я рискую показаться реакционером. Дело в том, что для нововременных — так же, как для их антинововременных противников, и так же, как для их ложных врагов постмодернистов, — стрела времени обладает однонаправленностью: мы можем двигаться вперед, но тогда надо порвать с прошлым; мы можем решить вернуться назад, но тогда нам необходимо порвать с модернизирующими авангардами, которые радикальным образом разрывали со своим прошлым. Этот диктат организовывал нововременную мысль вплоть до последних лет, никак не сказываясь, конечно же, на практике медиации, которая смешивала эпохи, жанры и мысли столь же разнородные, как и у донововременных. Если и есть что-то, что мы не способны совершить, так это — как нам теперь хорошо известно — революция: будь то революция в науке, технике, политике или философии. Но мы все еще остаемся нововременными, когда интерпретируем этот факт как разочарование, как если бы все на свете захватила архаизация, как если бы не существовало больше той мусорной ямы, куда мы могли бы свалить в одну кучу все, что нами вытеснено. И мы все еще остаемся постнововременными, когда пытаемся преодолеть это чувство разочарования, соединяя в одном коллаже фрагменты всех времен, фрагменты, в равной мере устаревшие и вышедшие из моды.

Какая же связь существует между нововременной формой темпоральной и нововременной Конституцией, которая, никогда не заявляя об этом открыто, соединяет две асимметричные сущности — природу и общество — и под прикрытием этого соединения позволяет умножаться гибридам? Почему нововременная Конституция всегда заставляет воспринимать время как вечно возобновляющуюся революцию? Потому что она вытесняет все подспудные обстоятельства, связанные с объектами природы, и представляет их внезапное появление, как чудо.

Эпоха Нового Времени — это последовательность необъяснимых появлений, которые, в свою очередь, обусловлены различием между историей науки или техники и просто историей. Если вы отбросите Бойля и Гоббса со всеми их спорами, если вы вычеркнете работу по конструированию насоса, приглашение коллег в домашнюю лабораторию, изобретение отграниченного Бога, восстановление английской королевской власти, то как же вы сможете осознать открытие Бойля? Но упругость воздуха не является на пустом месте. Она вторгается к нам во всеоружии. Чтобы объяснить то, что впоследствии станет великой тайной, вы должны будете создать образ времени, который был бы приспособлен к этому чудесному вторжению новых вещей и изготовлению человеком того, что прежде никто никогда не изготавливал. Идея радикальной революции и есть то единственное решение, которое нововременные выдумали для того, чтобы объяснить вторжение гибридов, которое их Конституция одновременно и запрещает и допускает, и для того, чтобы победить еще одного монстра: представление о том, что вещи сами имеют историю.

Есть все основания полагать, что идея политической революции была заимствована из идеи научной революции (Cohen, 1985). И мы понимаем, почему. Как химия Лавуазье могла не показаться чем-то совершенно новым, если великий ученый уничтожил все следы своей работы и избавился от всех связей, которые заставляли его зависеть от предшественников, оказавшихся таким образом покрытыми мраком неизвестности? И в том, что его жизнь была насильственно оборвана, подобно тому, как сам он, во имя того же скрывающего свою работу Просвещения, обрезал все связи со своими предшественниками, заключена мрачная ирония истории (Bensaude-Vincent, 1989). Генезис научных или технических инноваций в нововременной Конституции является таким загадочным только потому, что универсальная трансцендентность локальных и созданных в лабораториях законов оказывается немыслимой и во избежание скандала должна оставаться таковой. Что же касается истории людей, то она должна оставаться случайной и направляться шумом и яростью. Таким образом, будут существовать две различные истории: одна — та, что лишена какой-либо историчности, кроме историчности тотальных революций или эпистемологических разрывов, и имеет дело с всегда уже присутствующими, вечными вещами; другая — та, которая будет говорить о более или менее случайном или более или менее длительном волнении бедных, оторванных от вещей, людей.

Именно с помощью этого различия между случайностью и необходимостью, историческим и атемпоральным будет намечена история нововременных людей, совершающаяся благодаря вторжению нечеловеков — теоремы Пифагора, гелиоцентризма, законов притяжения, парового двигателя, химии Лавуазье, вакцины Пастера, атомной бомбы, компьютера, и каждый раз время будет отсчитываться от этих чудесных начинаний, что делает возможной секуляризацию образа трансцендентных наук в истории. Люди будут разделять время на «до» и «после» появления компьютера, как история делится на «до рождества Христова» и «после рождества Христова». Они дойдут даже до того, что с дрожью в голосе, часто сопровождающей декларации о судьбах Нового Времени, будут говорить об «иудео-христианской концепции времени», допуская при этом очевидный анахронизм, поскольку ни в еврейской мистике, ни в христианских теологиях не было никакой склонности к нововременной Конституции. Они конституировали свой режим времени вокруг Присутствия (то есть присутствия Бога), а не возникновения пустоты, ДНК, микросхем или автоматизированных заводов…

В нововременной темпоральности нет ничего «иудео-христианского», а также, к счастью, нет ничего длительного. Это проекция Срединной Империи на линию, превращенную в стрелу, за счет резкого разделения между тем, что не имеет истории, но тем не менее в ней появляется, — вещами природы, — и тем, что никогда не покидает истории, — человеческими трудами и человеческими страстями. Асимметрия между природой и культурой оказывается тогда асимметрией между прошлым и будущим. Прошлое представлялось смешением вещей и людей, будущее — это то, что больше не будет их смешивать. Модернизация всегда состоит в том, чтобы, выходя из темной эпохи, смешивающей потребности общества с научной истиной, входить в новую эпоху, которая наконец четко разделит то, что принадлежит вневременной природе, и то, что исходит от людей. Новое Время возникает из взаимоналожения различия между прошлым и будущим и гораздо более важного различия между медиацией и очищением. Настоящее очерчивается чередой радикальных разрывов, революций, которые создают так много непреодолимых затворов только для того, чтобы помешать нам когда-либо вернуться назад. Сама по себе эта линия столь же мало значит, как и скандирование метронома. И тем не менее именно на нее нововременные будут проецировать увеличение квазиобъектов и благодаря этим объектам прослеживать две последовательности, составляющие поступательное движение: одна устремляется наверх — это прогресс, другая вниз — это упадок.