Еще и суток не истекло, а он уже раскаивался в своем поступке. В силу одной из малоизученных тайн, наслаждение, купленное столь дорогой ценой, ему не далось. Возможно, сама сила желания привела к тому, что его плоть взбунтовалась довольно-таки унизительным манером. Впрочем, излишне распространяться о том, в какую ярость приходит мужчина, смертельно пораженный в своем тщеславии. Только врожденная робость помешала Филиппу избить жену, единственного свидетеля позорного провала. Такое трагикомическое положение длилось недолго, но и его хватило, чтобы отравить целую жизнь. Не по собственной воле отказаться от сладчайшей добычи, спасовать перед низшим в твоих глазах существом, которое к тому же еще улыбается втихомолку, — все эти унижения он проглотил с трудом, но проглотил.

Через несколько дней он взял реванш, — ненависть заговорила, но даже этого оказалось недостаточно, чтобы изгладить мерзкую память о поражении. Достаточно было взглянуть на жену, и он сразу понимал, что она не забыла слов, жестов бессмысленного, полуобезумевшего мужа и, пока она жива, ему жизни нет. Это тело, столь желанное в течение долгих месяцев, доставляло ему радость, отравленную злобой. Только теперь он заметил, как похожа Анриетта на всех женщин, которых он знал раньше, и дивился, в силу какого ослепления мог поставить на карту свое счастье, свое будущее, чтобы подтвердить эту банальнейшую из истин. «Просто безумие, — думал он, — просто какое-то непонятное безумие. Безумие человека, в сущности-то, вполне рассудительного».

Рассудительного… Он и в самом деле был достаточно рассудительным, чтобы не сердиться на Анриетту. В иную минуту она, хорошенькая, жизнерадостная, беспечная и живая, как девчонка, трогала его, вызывала чувство, близкое к нежности. Он видел, что она старается его полюбить. Возможно, догадывалась, что с ним творится. Да нет, куда там! Стоило ей раздеться перед ним, и он тут же распознавал в этом тоненьком, хрупком теле свою исконную врагиню. Но вот этого она как раз и не знала. Не знала она также, что одетая становится в глазах Филиппа даже соблазнительной и временами вытесняет мысль о той, другой Анриетте. Тогда в его сердце, готовом от всего страдать или всему радоваться, она возрождала волнение первых минут, первых сказанных слов. Тогда даже самое незначительное движение ее руки сразу вызывало в нем тот образ самого себя, который был ему так дорог. Но когда ночами с великолепным бесстыдством существа, уверенного в своем превосходстве, она предлагала ему свое тело, с новой силой оживал в памяти позор той первой ночи. Так что напрасно старался он подменить это воспоминание другим, более для него лестным, первое не сдавалось.

Фактически они стали друг другу чужими. От их брака осталось то, что как раз несущественно, и если уж говорить откровенно, то, для чего можно и не раздеваться. Вот тут-то и появилась на сцене Элиана, сразу заняв свое теперешнее место. Коль скоро трагикомедию разыгрывали сейчас персонажи костюмированные, она могла тоже с полным правом претендовать на роль. Втеревшись между Филиппом и Анриеттой, она постепенно оттеснила сестру, так что той пришлось покинуть сцену, где затевался новый спектакль. Если не считать того, что Элиана не делила с Филиппом ложа, она вполне могла считать себя его женой. Пока что ей для полного блаженства вполне хватало сознания, что человек, которого она похитила у другой, здесь, рядом, под ее неусыпным оком.

А Анриетта, отнюдь не считавшая себя жертвой, радовалась, что столь дешевой ценой отделалась от скучнейшего супруга. Уже через неделю все ей надоело, и она не знала, что бы стала делать, будь муж влюблен в нее, ходил бы за ней по пятам, докучал бы своим вниманием… Зато теперь она очень его любила, чуть меньше, чем Элиану, гораздо больше, чем сына, и в конечном счете, откровенно говоря, почти так же, как покойного Фредди, черного спаниеля, который, бывало, стонал от счастья, когда ему чесали за ушком. Не наблюдательная, не склонная к размышлениям, она не подозревала о том, что творится вокруг, и жила в свое удовольствие. Не будь головных болей, она была бы счастливя, просто не могла бы помешать себе быть счастливой. Ей случалось расхохотаться у себя в спальне, где не было ни души, или на улице без всякой причины, от избытка распиравшей ее радости. То, что она видится с мужем только днем, ничуть ее не смущало. Гордость другой женщины страдала бы от такого равнодушия, как от обиды, но Анриетта даже не думала об этом. Мысль выйти замуж за Филиппа внушила ей Элиана в первый же вечер их знакомства, — Элиана, такая осмотрительная и так желавшая своей младшей сестренке счастья. Из всех «устроенных» браков этот казался Анриетте наиболее приемлемым, так мил и богат был жених. Как было не воспользоваться таким случаем, тем более что папа старел, а богатства не нажил. И потом, надо же было порадовать Элиану! Итак, они оставили маленькую темную квартирку на улице Монж и поселились в шикарных апартаментах Филиппа. «Обе, только обе, — неосмотрительно твердила Анриетта, — пусть он на нас обеих женится». Элиане отвели спальню и небольшую гостиную. Поначалу она из приличия сделала вид, что против этого переезда, а сама тряслась, как бы ее не поймали на слове. Когда молодые отправились в свадебное путешествие, Элиана осталась одна в непривычном для нее жилище, смотрела за прислугой и, бродя из комнаты в комнату, подолгу о чем-то размышляла. Прощаясь с ней, Анриетта разревелась, как девчонка; еще немного — и она попросила бы Филиппа захватить сестру с ними в Испанию; в глазах Анриетты ее брак был чем-то не особенно серьезным, вроде пикника, вроде автомобильной поездки. Зато для Элианы жизнь только начиналась. Ей хотелось отдышаться на воле без свидетелей в этом доме, двери которого гостеприимно открылись перед ней; так генерал замирает в раздумье у ворот крепости, которую неожиданно для него самого взяло его войско. Ему необходимо на досуге насладиться своим собственным изумлением. «Конечно же, я останусь с папой». Но это была ложь. При всей ее душевной доброте Элиана не могла решиться покинуть эту квартиру, чтобы сидеть со старым ворчуном папой. Слишком переполняла ее радость, слишком много надежд теснилось в сердце, и было бы глупо испоганить такие прекрасные дни. И у нее тоже было свое свадебное путешествие — бесконечное хождение из гостиной в гостиную, из комнаты в комнату, среди мебели в белых чехлах, за плотно закрытыми ставнями.

Этим октябрьским утром, прикрыв за собой дверь библиотеки, она вдруг вспомнила те восхитительные часы. И чем слаще были эти воспоминания, тем казались сейчас они мучительнее, так что Элиана даже остановилась на минуту посредине длинного коридора, ведущего в буфетную. С тех пор прошли годы. Счастливее ли она теперь, чем тогда? А главное, ближе ли к осуществлению ее мечта, та мечта, которая уже тогда окончательно завладела ею, когда она одна в огромной пустой квартире вслух разговаривала сама с собой? Она проводила с Филиппом больше времени, чем Анриетта, она похищала у законной жены те часы, которые полагалось отводить той, другой. Хотела ли она, Элиана, большего? И та часть ее души, которая умела рассуждать здраво и жестко, тот циничный голос, который она силой принуждала к молчанию, отвечал ей, если, конечно, она вовремя умела спохватиться, надеясь себя обмануть: «И впрямь, на что мне жаловаться? Забот я не знаю, живу бок о бок с двумя одинаково мне дорогими людьми, которые, надеюсь, платят мне тем же. Разве любая перемена не станет угрозой моему счастью?» — «Как это твоему счастью? — незамедлительно ответствовала совесть. — А счастье Анриетты? А счастье Филиппа? На твоих глазах они становятся чужими, а ты думаешь о собственном счастье!» — «Что правда, то правда, — обрывала она себя, прижимая ладони ко лбу, как прижимают к ушибленному месту. — Я обязана помирить их. Обязана быть доброй, как мне это ни тяжело».

Мальчик переходил из рук в руки, и его пухлой свежей щечки трижды коснулись равнодушные губы. «Вот она, первая минута первой недели скукотищи, — подумал Филипп. — Какое отношение имеет ко мне это существо? Почему он здесь?»