А пока что время с чудовищным, если можно так выразиться, терпением, которое оно проявляет в подобных случаях, творило сотни перемен, незаметных постороннему глазу. Все без спешки само сползало к иным порядкам. Стоит задуматься над тем, почему возмущает нас торопливый поступок и почему тот же самый поступок, но подготовляемый в течение нескольких месяцев, встречается общим одобрением. Не прошло и полутора лет после женитьбы Филиппа, как Элиана заняла место Анриетты.

Уже с утра тщательно одетая, Элиана вбежала в столовую, как бегут на свидание. Она и не знала, какой радостью освещено ее лицо, и бросила с порога:

— Я же предсказывала.

Филипп стоял у камина, где полыхали поленья, и читал газету. Внезапное вторжение Элианы грубо оторвало его от дум, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы быть любезным.

— Доброе утро, Элиана! Что ты предсказывала?

Тон, которым были произнесены эти слова, подействовал на Элиану, как ушат холодной воды.

— Анриетте нездоровится. Ничего удивительного! Угадай, в котором часу она вернулась!

В знак полного неведения Филипп пожал плечами.

— В половине третьего. И, понятно, утром проснулась с дикой головной болью.

— Дай ей аспирину.

— Ты же сам знаешь, что она и без моего совета приняла аспирин; словом, все произошло так, как я вчера тебе говорила.

— К чему ты клонишь?

— Я? Ни к чему не клоню. А впрочем… Анриетта уморит себя этим аспирином. Мы покупаем в неделю две пачки, другими словами, сорок таблеток на восемь дней. Непременно поговори с ней серьезно и для начала отними у нее аспирин, она его под подушкой держит.

— Ни за что.

— Как угодно. Но если бы она меньше выезжала, у нее не было бы таких мигреней. Тоже можешь ей об этом сказать.

— Говорил уже.

— А ты повтори. Она чересчур много пьет. Тебе известно мнение врача. Здоровье у нее не блестящее, неважно с почками, и хотя ей всего двадцать девять, печень у нее, как… у сорокалетней.

— При таком цветущем виде… не верю.

— Смотри, не ошибись. Мама была точно такая же, а ты знаешь, как она умерла…

— Давай поговорим о чем-нибудь другом.

— С удовольствием! Как спал?

— Немного, но хорошо.

— Тебя Анриетта разбудила? А ну-ка покажись. Повернись чуточку.

От досады он даже рассмеялся.

— Поверь мне, Элиана, чувствую я себя прекрасно. И вид у меня хороший, я смотрелся в зеркало. Садись завтракать.

Со страдальческой миной Элиана замолчала и молчала несколько минут, потом ее охватило раскаяние — то, что она наговорила здесь об Анриетте, вряд ли бы той понравилось. Кончиками пальцев она провела по скатерти, словно нащупывая несуществующую дырочку.

— Филипп, — вдруг начала она, — зайди к Анриетте, ей будет приятно.

— Странно, — ответил он, не подымая глаз от газеты. — Когда у нее мигрень, она никого не хочет видеть.

Сделав над собой усилие, Элиана продолжала:

— Вчера она говорила о тебе очень мило…

Воцарилось молчание. Казалось, Филипп ничего не слышит. Подобно тому как кающийся вонзает ногти в собственную плоть, Элиана, чувствуя тревожное биение сердца, продолжала:

— Очень мило. Она тебя ужасно любит, Филипп, по-настоящему любит.

Он вскинул голову.

— Что, что?.. Почему ты об этом говоришь?

— Потому что мне порой кажется, что ты не отдаешь себе в атом отчета.

— Ну, конечно, она ко мне очень привязана.

Элиана переплела под столом пальцы, с силой сжала их.

— Поговорил бы ты с ней сейчас…

— Не вижу надобности; да и встанет она только в полдень.

Он перевернул газетный лист, пробежал глазами рубрику «В последний час».

— Значит, не пойдешь? — спросила Элиана.

— Конечно, не пойду.

Она счастливо вздохнула: совесть ее была чиста! Поверх газеты Филипп видел, как Элиана улыбается, намазывая хлеб маслом, и вдруг почувствовал себя неловко, будто застал ее на месте преступления.

Тут и она заметила устремленный на нее взгляд Филиппа; рука, так и не донеся до рта кусок хлеба, замерла в воздухе, веселый огонек в глазах угас.

— Что с тобой, Филипп?

— Со мной? Почему ты спрашиваешь?

Элиана отложила бутерброд, подняла брови.

— Потому что ты на меня уставился.

— Неужели? Я просто задумался над тем, что прочел в газете.

Филипп вкратце пересказал заметку, описывавшую какой-то трагический случай. Губы Элианы снова тронула улыбка.

— Какой ужас, — спокойно произнесла она.

— Тебе, конечно, легко так говорить, — огрызнулся он, — Ужас, ужас!

Элиана не поняла скрывавшегося в этих словах намека и невозмутимо допила кофе.

— Ну, пойду закажу обед, — проговорила она наконец. — Сейчас вернусь.

Оставшись в одиночестве, Филипп сложил газету и выплеснул в кофейник из чашки недопитый кофе; таким образом его минует мучительный допрос, который ему непременно учинит свояченица, узнав, что он не дозавтракал. Сегодня утром аппетита не было никакого. Филипп взглянул на часы, зевнул, подошел к книжному шкафу, где за стеклом были в величайшем порядке расставлены книги в красных и синих переплетах. Заложив руки за спину, он прочел несколько заглавий внимательным, но скучливым оком. Эти ежедневные жалобы на Анриетту выбивали его из колеи. Последние три-четыре месяца только и разговоров было что об ее опрометчивости, легкомыслии.

Обстоятельства, при которых он познакомился с Анриеттой, были самыми банальными для их буржуазного круга. На какой-то вечеринке, у каких-то друзей он танцевал с ней и сразу же влюбился. А через три месяца сочетался с ней законным браком, а еще через несколько недель окончательно отдалился от нее. Мальчик, плод этого союза, не слишком обрадовавший родителей своим появлением, воспитывался сейчас в провинциальном коллеже; маленький Робер расплачивался долгими часами скуки за совершенную им оплошность — родиться на свет божий. С обычной точки зрения, история получилась самая заурядная, но были в ней кое-какие моменты, делавшие ее в глазах Филиппа мучительной и достойной особого интереса.

В первый же раз, когда он коснулся руки Анриетты, вернее даже, когда их только познакомили, он понял, что, если судьба отнимет у него эту девушку, жить он больше не сможет. Столь властное и внезапное желание часто завладевает чистыми юношами. Плотские страсти в те годы имели для Филиппа чисто теоретическую прелесть. Он верил в них, как верят в существование некоей страны, хотя сам он еще никогда там не бывал. Несколько коротких и незатейливых связей заменили ему то многогранное счастье, которое сильнее всего на свете волнует род людской. Одного легкого прикосновения нежной руки Анриетты оказалось достаточным, чтобы в его глазах все сущее приняло иной облик. Слова и те приобрели новый смысл. Все, что казалось до той минуты важным и значительным, вдруг превратилось в какую-то нелепицу. Двадцать лет жизни кончались на этом пожатии руки, и с этой минуты началось новое, еще неведомое существование. Однако по прихоти судеб человек даже в новых обстоятельствах остается примерно таким же, как прежде. В глазах людей, не созданных для приятия любви, любовь в первую очередь предстает как некое стеснительное нарушение порядка; Филипп не умел нести бремя своего желания. Проще всего было бы стать любовником Анриетты, но он имел неосторожность не скрывать буйства своих чувств, так что можно было без малейших угрызений совести воспользоваться таким простодушием. Не будь он так влюблен, он, пожалуй, и добился бы успеха, но он слишком явно стремился к удовлетворению своих желаний, и любая женщина не удержалась бы от искушения его помучить. К тому же такой богач и красавец мог вполне пробудить корыстные расчеты даже у менее искушенной особы, чем Анриетта. Поначалу она сопротивлялась как бы нехотя, но потом, увлекшись игрой, начала действовать с ловкостью и пылом героини романа. Тут-то и пошли бесконечные сложности, которыми упивается не одно поколение читателей. Эти сложности дали Филиппу время и возможность обозреть границы своего желания. Он уже и тогда знал, что Анриетта бросит его, возможно, даже на следующее же утро после первой брачной ночи. И тем не менее, чтобы переспать всего один раз с женщиной, хотя другие мужчины, безусловно, сумели бы устроиться с меньшими издержками, он прибег к самому легкому и самому опасному способу — женился на Анриетте.