Стали пробовать укоротить валенки ножницами — не режут.

— Ну хорошо, — сказал Вася, — предположим, можно отрубить топором или отпилить пилой. Только стоит ли валенки портить? Ведь мы Иринку и так донесем до поезда.

Я права голоса не имела и только поглядывала то на Васю, то на маму.

Через два дня за вещами приехала телега. Лошадью правил незнакомый красноармеец в шлеме с красной звездой. Он помог Васе уложить наш сундучок, постель и швейную машинку, и я осталась одна поджидать маму. Вася вернулся вместе с мамой. Меня завернули в одеяло, привязали к старым санкам, и по занесенной сугробами Москве отправились мы на Казанский вокзал. Так начался наш путь от Зоологического переулка в далекий Туркестанский край.

Мы ехали целый месяц. Вагон назывался теплушкой. В нем раньше возили лошадей, но и нам жилось тут неплохо. С каждой стороны было по две громадных полки, посередине стояла железная печка. На каждой полке умещалось по четыре человека. Но нам троим дали отдельную полку, и целый месяц она была нашим домом.

Самое главное, в вагоне ехали очень хорошие люди. Все они, как и мама, направлялись работать в Туркестанский край, говорили о нем с утра до ночи, спорили, что-то друг другу доказывали, иногда пели песни. Вася боялся спать: как бы не пропустить что-нибудь интересное. Я играла с Кнопсом или читала толстое «Задушевное слово». Кое-что и я понимала из разговоров, а иногда Вася пересказывал мне все шепотом. Сначала мне больше всех понравился Петр Семенович Чурин. Он был худой и черноватый, но чем-то все равно напоминал светлого плечистого дядю Сашу.

Мне казалось, что он всегда был прав. Почему я так думала? Может быть, потому, что мама, слушая его, незаметно для себя утвердительно наклоняла голову.

А еще был дяденька Сафронов. У него все лицо сплошь заросло бородой, и он казался сердитым. Говорил он очень мало, и я его немножко боялась, но потом поняла, какой он. Если мама задремлет на нашей полке, он поднимет руку, и все станут говорить тихо. Ночью он набрасывал на нас свое солдатское одеяло, а сам, поджимая ноги, кутался в шинель. Он меня звал Аришей и, когда мы привыкли друг к другу, брал на руки и подсаживал на вторую полку к окошку.

В дороге было и приключение. Возле Аральского моря паровоз наш сошел с рельсов и стукнулся о скалу. Был такой сильный толчок, что с верхней полки, где я гостила у дяденьки Сафронова, я слетела прямо на голову тихому и вежливому товарищу Рушинкеру, который сидел возле печки. Хорошо еще, что не на горячую печку. Товарищу тому, может быть, было бы лучше, а мне хуже. Ну, в общем, все обошлось благополучно. Постояли два дня, потом сменили наш паровоз, и поехали мы дальше.

После крушения все в нашей «теплушке» особенно привыкли друг к другу, а я совсем освоилась.

Очень часто я сидела на верхних нарах и играла с очень хорошей щепкой, которой огрызком химического карандаша нарисовала глаза, нос и рот. Этой щепкой было очень интересно играть. Пока взрослые внизу разговаривали, обменивались воспоминаниями, спорили, волшебная щепка то превращалась в храброго красного командира и скакала с саблей в руках на коне, настигая струсившего подлого белого, то становилась маленьким ребенком, шалила и капризничала, а я, едва шевеля губами, отчитывала ее, как мне казалось, Васиным голосом за то, что она глупая и мне за нее очень стыдно. А то вдруг это уже была воспитательница из детского сада; она разучивала с маленькими детьми-горошинами разные детсадовские песни. Кнопс был всегда Кнопсом, как мама — мамой, а Вася — Васей. А эта щепка готова была превратиться в кого угодно, да еще так, что, кроме меня, никто этого не замечал.

Но иногда даже щепка выпадала из моих рук, и я, свесив голову с верхних нар, изо всех сил старалась понять, о чем говорили между собой взрослые.

Тот самый Туркестанский край, куда мы так долго, но упорно ехали, оказывается, всегда был приманкой для капиталистов всех стран. Англия, Франция засылали туда шпионов под видом путешественников или торговцев, а уж у американцев совсем-совсем разгорелись глаза. Они считали, что царское правительство не умеет как следует пользоваться богатствами края, а вот им это было бы как раз по силам.

— А теперь откуда же там американцы? — спрашивал Вася.

И ему отвечал Чурин серьезно, как взрослому:

— Как — откуда? В прошлом году, помнится, в мае или апреле Америка прислала туда своего консула Тредуэлла, а он вместе с англичанами такую развил деятельность! В октябре Советская власть раскрыла заговор, целью которого было свергнуть большевиков и занять край. У них была настоящая военная организация. Ну, да ведь на это им денег не жаль, а белогвардейцы за деньги отца с матерью не пожалеют…

— Мама, — тихонько сказал Вася, — а ты обиделась бы, если б оказалось, что мне народ и революция дороже даже тебя?

— Нет, Вася, — без улыбки сказала мама. — Я бы не обиделась.

Зато мне стало жалко маму, и я, протянув вниз руку, погладила ее по волосам. Вася поднял голову и, подумав, что я просто шалю, погрозил мне кулаком, а сам продолжал интересовавший его разговор:

— А где же теперь этот консул?

— Тредуэлл? Его не расстреляли, а просто выслали. Тут, конечно, эсеры свое дело сделали.

— При чем эсеры? — недовольно пробурчал товарищ Рушинкер, вечно сидевший перед печкой и коловший ножичком лучинку для растопки. — Существует же международная этика.

— А для капиталистов существует? — опять вмешался Вася. — Значит, можно шпионить, нанимать белогвардейцев, готовить заговоры — это разве честно?

— Ну, я не спорю с детьми, — пожимая плечами, уклончиво ответил Рушинкер.

— Ну что же, — продолжал разговор Чурин, ободряюще кивая покрасневшему Васе. — С детьми можно и не спорить, особенно если они правы. Как вы расцениваете убийство эсерами германского посла Мирбаха? Что говорит об этом международная этика? И еще: как вы расцениваете, что в недавнем ташкентском мятеже Осипова, подкупленного, кстати сказать, так же англичанами и американцами, пострадали главным образом коммунисты. Эсеры вели себя странно: хоть и имели возможность пресечь мятеж, выжидали момента, когда мятежники с большевиками расправятся, а потом уже начали подавлять мятеж да еще дали удрать всем виновникам.

— Ну, уж это клевета на эсеров, — сказал обиженно Рушинкер.

И тут я сразу поняла, что вижу наконец своими глазами живого эсера. Моментально моя щепка стала Рушинкером, и губы мои шевелились, потому что эсер защищал эсеров, а я, конечно, была за большевиков и стыдила его. Вася, все еще обиженный тем, что его сочли маленьким, влез ко мне на верхние нары со взрослой книжкой.

— Выброси щепку, — сказал он, — занозишь руки!

И «эсер» испуганно юркнул под подушку дяденьки Сафронова.

— Вася, — шепотом спросила я, — а товарищ Рушинкер эсер?

— Что ты выдумала! Перестань болтать, — сказал Вася и, отложив книжку, уставился на меня.

— А почему он за них обижается. Ведь они плохие?

Вася молча смотрел на меня, о чем-то раздумывая. Обычно он-то сразу отвечал. Неужели на этот раз сам не знает?

— Самая непонятная партия, — сказал он вполголоса. — До революции боролись против царя, а когда рабочие царя прогнали, они большей частью против рабочих.

— А большевики?

— Что еще за вопрос! — рассердился на меня Вася. — Большевики как раз за то, чтобы вся власть была в руках рабочих. Я тебе сто раз говорил, просто ты невнимательная или глупая. Эсеры себя называли партией крестьян. А когда царя свергли, они стали на сторону буржуев. В общем, их вожди так себя вели, что те, которые были честными, стали из этой партии уходить.

— Домой? — уточнила я и тут же увидела презрительную усмешку на Васином лице.

— Вот все-таки ты бестолковая. Некоторые перешли к большевикам, а другие вообще не знают, как им быть. Эсеры себя считали крестьянской партией, а их вожди изменили крестьянам.

Вася сам не замечал, как стал говорить громче. Он на кого-то сердился, может быть, на меня за непонятливость и повысил голос. И взрослые постепенно умолкли и кто с улыбкой, а кто серьезно слушали наш разговор.