Новая книга, купленная у букинистов, давала более чем достаточное основание, чтобы Петр появился у Королева, а Королев у Белодеда, при этом ни вечер, ни даже ночь не были препятствием. Единственно, чего опасался Петр, не попасть бы к Королеву тридцатого или пятнадцатого. Не очень хотелось встречаться с кассиром. Сейчас Петр даже не может объяснить почему. Но однажды это все-таки произошло. Кассир был не одни. Рядом с ним оказался молодой человек с тростью, украшенной монограммой. На нем был безупречно сшитый костюм в крупную клетку. Петру показалось, что появление господина с тростью явилось и для Королева неожиданностью. Когда Петр собрался уходить. Королев не пытался его отговаривать. «Коли беден, поведешь дружбу и со свиньей…» – молвил он, провожая Петра к калитке, и так рубанул ручищей, что куры, сидящие у будки, бросились врассыпную. Он говорил о человекё в клетчатом костюме.

Неизвестно, чем бы кончилась дружба с Королевым, если бы однажды Петр не получил письма, написанного круглым и твердым почерком. Петр до сих пор не знает, кто его написал, но уверен: он был Белодеду другом. «Королев больше, чем вы думаете, больше и опаснее. На его совести Седой и Арсеналец, да только ли они?» Человека, названного в письме Арсенальцем. Петр видел в редакции «Черноморского вестника» – он прибыл из Киева с двумя чемоданами взрывчатки и был схвачен. Седым звали юного друга Петра, дважды ходившего на весельной лодке в Болгарию и убитого в порту… Вновь и вновь Петр пытался воссоздать в памяти все, что знает о Королеве. Все казалось подозрительным, и в то же время не было причин для подозрений. Петр оставил старую квартиру и переехал в противоположный конец Одессы. Уму непостижимо, как узнал новый адрес Белодеда Королев. «Вот какую птаху я раздобыл», – как обычно, с придыханием произнес он, появившись у Петра и протягивая толстый том Дмитрия Кантемира, изданный в молдавском монастыре.

В тот же день Петр перебрался в Новую Одессу, а неделей позже увидел на степной дороге человека с тростью. В этот раз человек был без трости, да и вместо костюма в клетку на нем была голубая форменная шинель. Вслед за этим соседи сообщили Петру, что накануне был в Новой Одессе человек и интересовался Петром. «В руках у него была книга?» – спросил Петр. «Книга». – «Одни был?» – «Один». Значит. Королев шел по следу Петра, увлеченный погоней, забыв об осторожности.

Петр не пошел домой, остался у товарища, чья мазанка стояла на краю села. Всю ночь они просидели с другом в зарослях подсолнуха у дороги, ожидая полицейских. Полицейские явились в третьем часу. Их было двое, Королев третий. Видно, где-то далеко за селом они оставили линейку я направились в село пешком. Они прошли в двух шагах от Петра, а Королев ближе остальные Петр слышал его дыхание. Пожалуй, протянутой рукой не достанешь, но будь в руке кинжал, как в тот раз у Степняка, не мудрено достать. Там же, в полутьме придорожного подсолнуха, Петр сказал себе, что убьет Королева. Вот и сейчас он помнит, как посветлело на душе, когда сказал себе это. Он не думал в ту минуту ни о женщине в крахмальном шитье, ни о мальчике и девочке, которые подносили головы к губам кассира, точно просили благословения, ни о теплом и светлом королевском доме, наполненном книгами. Он думал только о Королеве, его черной душе, более черной, чем куртка Королева, пропахшая рыбой. Петр не видел после этого Воровского, но хорошо помнит, что продолжал прерванный разговор, нет, теперь уже не о терроре, а о карающей деснице революции, праве казнить врага – пусть на годы и годы вперед все убийцы видят, что значит поднять руку на революцию. А затем в предрассветный час Петр встретил Королева на пологой горе, поднявшейся над морем, – тот возвращался домой из порта. Еще не видя Королева, Петр услышал дыхание, трудное, с надрывом, видно, подъем был нелегким. Королев появился над взгорьем, точно медленно вынырнул из моря, и, привалившись к изгороди, замер, грузный и беспомощный. Только трубно гудело в груди да пахло рыбой.

Петр зашагал к Королеву. Чем ближе был Королев, тем запах становился сильнее, сладковато-удушливый. маслянистый. Петр подумал: Королев слышит его шаги, но не может справиться с разбушевавшимся сердцем. А потом прошла вечность, прежде чем Петр врубил нож в тело и Королев осел, цепляясь за изгородь, – казалось, минуты сочтены, но он все еще не мог унять одышку.

Петр спускался к морю. Его знобило, и руки пахли рыбой. Не было запаха противней. Петр добрался до воды и, опустившись на колени, стал мыть руки, драя их песком и галькой, но запах рыбы точно врос в ножу. Петру чудился этот запах в воде, в песне и гальке, в самом воздухе, он был неистребим, этот запах, как неистребим, наверно, был Королев, – да убил ли Петр его там, в призрачной тьме города, у изгороди?

Той же ночью Белодед покинул Одессу.

Вакула слышать не хотел о Петре. Однако следил за ним ревниво: как было известно Вакуле, брат обосновался где-то в Шотландии, не то в Абердине, не то в Глазго, служил на корабле, много плавал. Говорят, даже тайно бывал в России, и не раз. При мысли об этом холодный ветер забирался Вакуле за пазуху: «Где-то бродит брат под окном, точит кривой нож…»

Хозяин дома, в котором жил в Глазго Петр, привез жену из Сицилии, когда еще был боцманом. С тех пор прошло лет шесть, и боцман стал владельцем доходного дома. Он ходил по коридорам и верандам обширного жилища, как по палубе корабля, и только покрикивал; дом, как корабль, блистал чистотой.

Петр возвращался из плавания, и ему приятно было видеть молодую сицилианку с горячими глазами, стоящую у окна в цветастом нездешнем платке. Иногда она раскрывала окно и кричала, взмахивая руками, точно крыльями:

– О, рус… красиво!

И он бросал ей подарок:

– Стелла, лови…

Она протягивала руки, но сверток летел через голову и падал за спиной.

Если хозяин оказывался тут же, он наблюдал за всем этим без улыбки.

Именно в такую минуту Петра увидела Кира. Сверток не долетел до окна, молодая женщина вытянула длинные руки, и сверток лег в раскрытые ладони. Все, кто наблюдал за этим – был июльский вечер, горячий и душный, – захлопали в ладоши, а Кира вскрикнула:

– Браво… ах, как хорошо!

Он оглянулся: длинноногая девушка, почти подросток, стояла рядом и смотрела на него смеющимися глазами. Петр улыбнулся:

– Вы русская?

– Русская.

– Не Клавдиева?

Петр слыхал, и не раз: за углом в особняке с мраморным крыльцом живет русский историк Клавдиев, тот самый, кого мятежная судьба сына заставила переселиться в Англию еще в конце прошлого века. В семье Клавдиевых пятеро: сам Клавдиев, его жена, невестка с сыном и дочерью.

Ей было приятно идти с ним, большим и веселым, – она все смотрела на него и улыбалась.

– Нет, нет, книги я понесу сама, а бабушку я вам покажу так…

А он смотрел на нее и думал: сколько ей может быть лет? Семнадцать или восемнадцать? Нет, все-таки восемнадцать… Ее гофрированная юбка я светлая блуза слишком просты для взрослой девушки, которая к тому же хочет нравиться.

Но когда они пришли, оказалось, что бабушка уехала к внуку (старший брат Киры третий год был в больнице, и мать постоянно находилась при нем). Кира пригласила Петра к себе. Позднее, когда он узнал ее ближе, он часто думал: как она осмелилась сделать это?

Она пригласила – он вошел. Это была мастерская художницы. Правда, этюды, которые Петр увидел, он понял не сразу. Нечто очень обыденное: лодки на берегу Клайда. Рыбачьи сети на шестах. Розовые скалы (именно розовые – из камней, добытых в этих скалах, сложен Глазго). Чайки над морем. Дети, лежащие на прибрежной гальке. Женщины, стирающие белье. Но все было написано на фоне блеклых здешних зорь, расцвечено неяркими красками шотландского неба, солнца, деревьев, воды, рыжего прибрежного песка, густой и до оскомины зеленой луговой травы.

И когда он взглянул на Киру вновь, она уже не показалась ему таким ребенком, хотя детскость, застенчивая и покоряющая, в ней осталась.