А «металлуржик» идет через Темзу, достигает Ооклей-сквер, где Чичерин снимает мансарду.

– Слушайте меня внимательно и следуйте за мной, – говорит Чичерин и храбро скрывается во тьме дома. – Предупреждаю: лестница длинная и считать ступени надо точно, иначе попадете в квартиру хозяев. Итак, двадцать семь ступеней. – Чичерин идет впереди. Петру слышно, как он дышит и, кажется, считает. – Все, двадцать семь, – говорит он стесненным голосом: мансарда а самом небе. – Теперь поворачивайте налево – вот и дверь.

Скрипнула дверь, пахнуло холодом и книжной пылью.

– А света нет, – повернул выключатель, Чичерин. – Где-то была лампа…

Он нащупывает стекло керосиновой лампы – это слышно по стуку запонки о стекло.

– Спички?

В синеватом пламени видна темная с рыжинкой борода Чичерина и губы. Быстро сохнет запотевшее стекло, свет становится ярче, заполняя всю комнату. Лежит раскрытая книга. Отстоялся недопитый чай. В стакане с желтой водой безнадежно высох стебелек ромашки, и стол припудрен ярко-рыжей пылью. Поверх начатого листа бумага – ручка, и у самого кончика пера запеклось на бумаге чернильное озерцо: очевидно, все пресеклось на нетерпеливом вздохе, на печально-раздумчивом слове, на движении руки, которая повисла над бумагой, – вошли, не постучав.

– Уцелел мой шесток, не растревожился, не обломился, – оглядел Чичерин комнату. – Теперь вижу: немного охотников жить по соседству с богом!.. – Он взглянул в окно, за которым бушует ненастье. – Как на маяке… где-нибудь на Гогланде в Балтике, а?.. Где-то тут у меня была коробка сахарного печенья. – Он раскрыл нижние дверцы книжного шкафа – коробки не было, снял с полки стопу словарей (там у него был тайник) – такой же результат, на минуту прервал поиски, раздумывая, а потом стремглав, едва ли не ликуя, устремился к тумбочке у кровати, но и там коробки не оказалось.

Литвинов снял очки и принялся старательно их протирать, – очевидно, это верное средство справиться с волнением.

– Не хотите ли сказать, Максим Максимович, – произнес Чичерин, недоверчиво глядя на гостя – смущенная улыбка Литвинова все объяснила. – Не хотите ли сказать?..

– Да, хочу сказать именно это, – заметил Литвинов и, раскрыв портфель, извлек оттуда едва ли не содержимое гастрономической лавки.

– Ваша предусмотрительность. Максим Максимович, как и ваша обстоятельность… – Чичерин только развел руками.

Стол был накрыт.

– Вы полагаете, в Брикстоне меня сковала летаргия? – Чичерин посмотрел на Литвинова. – Нет, я все знаю, что совершалось в мире. Впрочем, проверим…

Литвинов говорил, и в зыбкой мансарде Чичерина, обдуваемой ветрами, встал Петроград семнадцатого года. Ленин сказал, что опубликует тайные договоры. Дипломаты, аккредитованные в Петрограде, забастовали. Да, единственная в своем роде забастовка: дипломаты отказываются иметь дело с новой властью. Комиссары Советского правительства явились на Дворцовую, шесть: все, кто желает сотрудничать с революцией, встретят понимание правительства.

– Англичане полагают, – продолжал Литвинов, – Бьюкенен будет в Лондоне через две недели после вашего отъезда из Англии. Кстати, ходят слухи, при этом упорные, что преемником Бьюкенена, своеобразным преемником, – поправился Литвинов, – будет Брюс Локкарт.

Шевельнулись кустистые брови Чичерина:

– Это какой Локкарт, тот, что был вице-консулом в Москве?

– По-моему, тот.

– Но он не столько дипломат, сколько… – оборвал фразу Чичерин.

– Да… тот Локкарт.

Полунамек, прозвучавший в реплике Чичерина, был понят Литвиновым.

Георгий Васильевич смотрит на Белодеда – кажется, в сознании Чичерина зреет мысль, пока еще неясная даже для него, но дерзкая, способная увлечь.

– А что, если завтра, например, вам, товарищ Белодед… – произносит он. – Именно вам, товарищ Петр… – он произносит «товарищ» с торжественной прямотой и сердечностью, – явиться в российское посольство в Лондоне и от имени правительства новой России предложить сдать дела?

– Я готов… – отвечает Петр и смотрит на Литвинова: не обескуражит ли этот шаг Максима Максимовича?

Но у Литвинова теплеют глаза.

– Пусть это будет пробным шагом! – говорит Литвинов. – Риска нет, а толк может быть.

– Ах, высохли чернила! – тычет Чичерин ручкой в чернильницу. – Высохли! Дайте карандаш, Максим Максимович. – Он берет карандаш и, пододвинув лист бумаги, начинает писать. – Полагаю, что надо задать три вопроса, так сказать, фактических, – на них нелегко ответить. Встряхните этого монархиста Набокова! Скажите ему… – Карандаш Чичерина стремительно побежал по бумаге – чтобы поточнее собрать мысли, Георгий Васильевич должен писать. – Итак, три…

Петру нравится его темперамент, его быстрая и неожиданная реакция, его способность дерзко мыслить. Вот идея возникла, и он хочет ее обосновать, в первую очередь, для себя и формулирует «фактические вопросы».

– Известно ли вашему превосходительству (так и нарекать его – пусть корчится!), что декретом съезда Советов создано рабоче-крестьянское правительство во главе с Ульяновым-Лениным? Русское посольство должно представлять именно это правительство, и никакое иное. Когда ваше превосходительство намеревается сдать дела и ценности? – Чичерин отодвигает бумагу, заполненную скорописью. – Кстати, вы были когда-нибудь в нашем лондонском посольстве? – спрашивает он Петра.

– Был в мае у Набокова.

– Каналья! – восклицает Чичерин. – Небось говорил о роковых ошибках дома Романовых и клялся в верности демократии?

– Клялся.

– Вам надо пойти туда завтра. Кстати, что он говорил в тот раз, когда вы были у него?

Честное слово. Петр не думал, что к этому разговору придется когда-либо вернуться.

– Все вспоминал встречу с английским коллегой в Петрограде, сэром Джорджем Бьюкененом. По словам Набокова, сэр Джордж убежден: все беды – в Ленине, не надо было его пускать в Россию.

– Вы слышали, – обратился Чичерин к Литвинову, которого эти несколько слов Белодеда подняли со стула. – Вы слышали: «Не надо было пускать Ленина в Россию!» Попробуй прикажи грозе встать во фронт перед полосатым столбом!

Стихли голоса. Было слышно лишь, как гремит крыша да где-то далеко-далеко тоскливо и шало ревет паровоз.

– Они по-своему верно решили проблему роли личности в истории… – Литвинов посмотрел на окно, которое стало белым от снега.

Чичерин шагнул к стене, там над железной кроватью висела карта Европы. Его пальцы с длинными ногтями пришли в движение – он вынул кнопки и, свернув карту, отнес в угол и дважды энергично тряхнул – запахло пылью.

Карта легла на стол. Это была обычная ученическая карта, по которой английские школьники изучают географию Европы. Круги и линии расчертили карту. Синее кольцо вокруг Львова. Красное – вокруг Сольдау. Ломаная прямая прошла через Ковель – Ровно – Проскуров. Более поздняя линия фронта не прочерчена – Чичерин был уже в тюрьме.

. Чичерин провел ладонью по карте.

– Древние говорили: не бойся жертвовать. Да, как в шахматах, отдать королеву и взять верх.

«Два человека склонились над картой, – думает Белодед. – Настолько разных, что кажется неправдоподобным, что они идут одной дорогой. Но, наверно, и в этом сила идеи, которой они посвятили себя, – она способна сплотить разных людей.

Литвинов – дитя современного города. Он рационален и организован. Все, что он делает, тщательно рассчитано и устремлено в одну точку. Сильной и умной рукой он мог бы перекраивать карту, заставив землю в три пота работать на человека, командовать армиями геологов, металлургов, землепроходцев, взрывать горы, строить города.

Чичерин – философ, творец мысли. Его стихия – замысел, нередко стратегический, когда мысль охватывает пространство видимое и невидимое, когда она уходит за горизонт и обнаруживает, что ты увидишь завтра. Философ и… поэт, музыкант, знаток и интерпретатор Моцарта. Все это в лице Георгия Васильевича, в желтовато-бледном отсвете кожи, во взгляде больших темных глаз, в неярком блеске волос, тронутых первой сединой… Петр видит его на трибуне всемирного форума отстаивающим интересы нового русского государства – его интеллект, его умение мыслить и обобщать, наконец, его способность говорить на иностранных языках с той же свободой и изяществом, с каким говорит на русском, – что можно еще пожелать человеку?.. Но вот вопрос, как все это сообразуется у Чичерина с умением выдюжить будни?.. Наверно, немалое искусство поразить мир проектом антивоенного пакта, а затем отстоять его перед высоким форумом, но еще большее искусство уметь держать фронт, изо дня в день отбивая атаки врагов и атакуя…»