— Разговорами сыт не будешь.

— Нет, ты неисправим, старик. Ладно, не обижайся, — снисходительно похлопал Анатолий по плечу Ивана Никифоровича. — Давай, значит, завтракать. Что там у тебя? Опять вареники?

— Вареники, — вяло отозвался Иван Никифорович.

— Катя! — закричал Анатолий. — Ка-атя-я! Иди завтракать!

— Не надорвись!

— Обиделась, значит?

— Бить тебя некому, Анатолий.

— Сейчас не те времена, папаша, во-от… Розги только в музеях встретишь. Сейчас главное — слово. Надо убедить, значит, того, кто провинился: что белое— белое, черное — черное. Понял?

— Как не понять. Скоро семьдесят, лет стукнет.

— Вот… Давай накрывай на стол. Проголодался, как волк… Катя! — снова позвал Анатолий.

— Ушла она, чего надрываешься? — недобро сверкнул глазами Иван Никифорович.

— Ушла?.. Гмм…

Анатолий прошелся по кухне и тяжело опустился на стул. Он почувствовал облегчение, постепенно переходящее в радость. Ему не придется теперь сидеть с Катей за одним столом и выслушивать ее упреки. Он может открыто смотреть на все, что ему понравится, до вечера не чувствуя ее строгого, осуждающего взгляда.

— Ты что расселся-то? — загремел посудой Иван Никифорович. — Завтракать не будешь, что ли?

— Давай, папаша, на стол все, что есть в этом доме, — соскочил Анатолий. — Я сейчас, во-от, сбегаю за вином, и мы, значит, с тобой немного попируем. Договорились?

— Никуда гы не пойдешь! — властно сказал Иван Никифорович. — Хватит, погулял в Ташкенте. Пора за ум браться. Катерина велела за тобой присмотреть.

Старик приврал: Катя ничего не говорила. Ему нужна была эта-ложь, чтобы как-то спасти семью от развала. Он около тридцати лет жил один, без жены, и пугался, думая, что такая же участь может постигнуть дочь. Легко было выйти замуж в Ташкенте, убеждал он самого себя. Здесь же, в. Янгишахаре, женихов немного. Участковый уполномоченный ему не нравился. Вообще, все работники милиции, какую бы должность они ни занимали, вызывали в нем чувство досады. «Лучше заставить дочь жить с мужем-бездельником, чем привести в дом милиционера», — думал он.

Собственно, эта его нелюбовь к работникам милиции сдерживала теперь в нем ненависть, которая временами вспыхивала при виде Анатолия. Развязность и лень зятя казались ему пустяком в сравнении с одиночеством, уже начавшим подтачивать молодость дочери.

2

Катя почувствовала себя уверенно только тогда, когда увидела здание больницы в глубине небольшого сквера. Прежде чем зайти в него, она решила немного посидеть на скамейке, в тени широких, густых чинар.

Шел двенадцатый час. Солнце, застыв в зените, казалось, охватило полнеба. Оно жгло так, что плавился асфальт. Люди, изредка появлявшиеся на противоположной стороне улицы, шагали медленно, прикрывая головы зонтом, газетой, книгой. Даже машины задыхались от жары и надсадно гудели, оставляя за собой глубокие следы от шин.

— Екатерина Ивановна, здравствуйте, — проговорил кто-то простуженным голосом.

Катя повернула голову: около скамейки стоял шофер больницы Азиз Садыков. Он, очевидно, был чем-то возбужден. Его круглые бесцветны^ глаза торжествующе блуждали по ее лицу. Под высокими острыми скулами ходили тугие желваки.

— Здравствуйте. Что вам? — неприветливо спросила Катя.

— Ничего… Проходил мимо, поздоровался — и все. Разве это запрещено? Раньше вы были со мною повежливее.

— Раньше я не знала, что вы способны совершать одну подлость за другой, — взглянула в его глаза Катя.

— Я никогда не делал людям зла… Конечно, в том случае, — быстро поправился он, — если меня не трогали. Есть, знаете, у нас еще слишком идейные товарищи, которые, выгораживая себя, стараются затоптать в грязь других. С такими я никогда не церемонюсь.

— Что же плохого вам сделала Зияева?

— Какая Зияева?

— Не прикидывайтесь дурачком! Вы отлично знаете, о какой Зияевой я говорю.

— Ах, это вы о Гульчехре Зияевой, — засунул руки в карман Садыков. — К ней я не имею никаких претензий. В молодости, между прочим, она была влюблена в меня. Бегала за мной повсюду.

— Может быть, наоборот?

— Не понимаю!

— Вы были влюблены в нее.

— У меня еще есть на плечах голова… Вообще, никакого бы скандала не было тогда ночью, если, бы участковый все сразу объяснил мне по-человечески. Вы же, наверно, слышали, он был пьяным…

Последнюю фразу Садыков произнес громко, надеясь, что его услышат работники больницы, проходившие в это время по аллее.

— Как вам не стыдно лгать! — покраснела Катя. — Я же была в то время у Зияевой и видела его, когда он приехал на машине Мансуровых.

— Что вы могли увидеть? — самодовольно усмехнулся Садыков. — У любви, как говорится, глаза слепы!

— Зачем вы носите брюки? — медленно приподнялась Катя.

— Какие брюки? — растерянно оглядел себя Садыков.

— Мужские.

— Ясно. — Он снова заулыбался. — Хотите сказать, что я баба? Меня этим. Екатерина Ивановна, не проймешь. Вы только себе нервы попортите. Кстати, они и так уже никуда не годятся… Я лично в своей жизни кое-что видел.

— Тюрьму?

— Ну, вы!.. Осторожнее! — заорал Садыков, двинувшись к Кате. — Не вам говорить об этом. Я не посмотрю, что вы врач. Живо найду способ, как укоротить нервы.

— Негодяй!

Садыков, очевидно, не сразу понял смысл этого слова. С минуту он стоял неподвижно, глядя на удаляющуюся Катю, затем, оглядевшись пугливо, побежал, сильно размахивая руками.

— Нет, вы не уйдете, — догнав Катю, запальчиво произнес он. Его и без того большие глаза от возмущения расширились гак, что Катя, кроме них, ничего не видела. — Вы ответите за все! Я не позволю оскорблять себя. Не на того напали

— Отстаньте, Садыков! — устало отозвалась Катя.

— Я все расскажу главному врачу… Все! Ничего не скрою…

— Уйдите!

— Я тебе уйду, — переходя на «ты», еше больше распалился Садыков. — Я написал в отдел милиции и все рассказал о Голикове и Зияеве. Они получат по заслу< гам. Обязательно получат! Никто их не защитит! У меня есть свидетели! Еще какие свидетели!.. Думаете, если я узбек, так вы можете говорить мне все, что взбредет вам в голову? Не на того напали!

*— Отстаньте, Садыков, — снова попросила Катя.

— Отстаньте… Подумаешь, какая образованная!.. Ты поезжай в Свою Сибирь и там распоряжайся. Здесь я — хозяин! Понятно?

— Как вам не стыдно?

— Это тебе должно быть стыдно… Тебе, не мне!.. Я всех вас в порошок сотру. Всех — и Голикова, и Зияева, и тебя! Вы еще пожалеете, что связались со мной… Все пожалеете… Товарищ Петросян, товарищ Петросян, одну минуточку, — остановил он шедшего навстречу маленького худого человека. — Вы слышали, что она сказала? Вы должны были слышать, что она сказала! Что же получается? Выходит, нам, нерусским, никуда шагу нельзя шагнуть?

Катя смотрела на Садыкова гневными глазами и ничего не слышала. В ее ушах звучало сообщение о письме, которое он послал в милицию. Может быть, сейчас, в эту минуту начальник отдела собрал всех сотрудников и пробирал Сергея перед строем. Он как-то говорил, что подполковник строго наказывал провинившихся. Нет, нет, Сергей не был виноват. Он действовал правильно. Абдурахманов создаст комиссию, и она во всем разберется.

Надо сегодня же поговорить с Зияевым и сообщить ему о письме. Он сходит в отдел и расскажет, как все было. Если ему не поверят, тогда она, Катя Мезенцева, сама сходит…

— Ашот Гургенович, будьте свидетелем, мы это не можем так оставить, — уговаривал Садыков Петросяна, — Я дойду до самого товарища Ядгарова!

— Простите, у меня нет времени, — вежливо проговорил Петросян. Он сделал шаг в сторону и почти побежал к остановке автобуса.

Катя, прозодив его взглядом, взглянула в глаза Садыкову и зашла в больницу, ничего ему не сказав.

Азиз довольно усмехнулся: «Испугалась. То-то! Со мной шутки плохие. Я живо поставлю на место». У него все так и пело в груди. Сегодня не было на свете человека счастливее его. Он сумел поставить на место эту выскочку Мезенцеву. Теперь она не скоро успокоится.