Фон Линдт поднял брови:

— Самолет регулярной советской армии. Пилот в военной форме. Где же здесь партизан?

— Франция больше не воюет, — спокойно произнес Хаййрих. — Этот человек может рассматриваться только как террорист.

— Дрекхауз, — произнес фон Линдт, — вызовите госпиталь.

Их взгляды встретились. Стоя между ними, Хайнрих по-прежнему улыбался.

— Слушаюсь, господин полковник, — ответил Дрекхауз.

Он уже готов был снять трубку, как раздался звонок. Он поднес трубку к уху.

— Да? Капитан Дрекхауз… Да… 0!/Добрый день, майор… О! Да, да… Да, конечно… Сейчас передам… Ясно… До свиданья, майор.

Дрекхауз положил трубку.

— Это из госпиталя, господин полковник, майор медицинской службы Пельцер. Он сообщает, что французский летчик умер.

— Жаль, — процедил Хайнрих. — Это былЪ бы отличным примером.

— Я могу быть свободен, господин полковник? — спросил Дрекхауз.

— Конечно, — ответил фон Линдт, — конечно.

Он вдруг почувствовал себя ужасно старым. Ах, скорей бы уж пришла эта победа, пока он еще не слишком стар для того, чтобы вкусить ее плоды.

Так эскадрилья потеряла своего первого летчика» Дюпон записал в походном журнале: «Мы потеряли нашего первого товарища…» Он хотел добавить что-ни-будь более определенное, но почувствовал, что это ни к чему. Подумав, он написал только фамилию «Перье» и дату. Остальное было бы просто литературой.

На кровати Перье царил, беспорядок. Здесь валялись документы и фотографии, бритва с лезвиями, зубная паста, карандаш, зубная щетка, пояс, лыжные ботинки, флакон одеколона, свитер — ничтожный хлам, мертвые, ничьи вещи.

— Больше ничего нет, — сказал Кастор.

Заканчивая осмотр тумбочки, он извлек оттуда фотографию— смеющаяся во весь рот брюнетка, и другую, где Перье обнимал за шею еще молодую женщину, поразительно похожую на него. Позади них — крыльцо с несколькими ступеньками, дррота, увитые виноградом; это был, видно, один из тех квадратных домов прошлого века, которые пахнут воском и вареньем. Дом Перье. Мать Перье. Вдова. И отныне одна на всем свете — навсегда. ~~

Они стояли около его кровати: Бенуа, Виньелет, Симоне, Вильмон, Казаль… Бенуа распоряжался,

— Ты, Кастор, сохранишь документы и фото. Будешь нотариусом эскадрильи… Остальное поделим между собой.

Кастор оторопело посмотрел на Бенуа:

— Ты с ума сошел! Это невозможно!

Вид у Бенуа был самый решительный. Леметр изучал его, растянувшись на своей кровати.

— Так надо, Кастор. Ты ничего не понимаешь в традиций*. Когда пилот сыграет в ящик, его монатки делят товарищи — вроде аукциона. Есть возражения?

— Но, — сказал Симоне, — рыться в чужих вещах— это отвратительно!

Остальные молчали. Леметр, очень внимательно следивший за происходящим, чувствовал, что товарищи колеблются. Они негодовали, они были удивлены, сбиты с толку. Они хорошо знали, что мир, в котором они теперь живут, имеет свои нормы поведения — идет война, настоящая, ужасная война! «О! Бог войны, — думал Вильмон, — ты тоже не. должен быть чувствительным». Но Бенуа уже продолжал:

— Нечего нюни распускать! Что ж, вопрос ясен. Ну, кому нужен табачный кисет?.. Чтобы подать пример, его забираю я. ОдекЬлон? Маркизу!.. — Он бросил флакон Вильмону, поймавшему его на лету.

— Лыжные ботинки — это тебе, Виньелет, твой размер, Тебе-, Казаль, пояс… Перье он больше ни к чему..*

Летчики хранили молчание и не двигались с места. Этот мрачный аукционер — неужели это Бенуа, послед* ний слышавший голос Перье, его напарник в последнем полете? Но вот он заорал:

— Ему, Перье, оставалось только одно: впороться мне в хвост. А он бросил меня р, как голубь, пошел на снижение… Там наверху любая глупость ойлачивается максимальной ценой. Нечего рассчитывать на фарт! Чудес не бывает!

Он прокричал это одним духом. Затем умолк и шумно вздохнул. Но его взгляд словно сковал всех.

— Если вы будете продолжать так дальше, вы заплатите по кругленькому счету! Наше дело — это вовсе не то, что вы думаете. Наш долг вьшолнить задание, вернуться живым и начать сначала. А вы, вы умеете только в бирюльки играть. Атаковать! Таранить!.. Герои!

— Я хочу сбить фрица, — сказал Виньелет. — И немедленно.

— А я — пятерых для начала, — отозвался Симоне.

Бенуа рассмеялся. В этом смехе слышались презрение, гнев, ирония и где-то в глубине — если прислушаться очень чутким ухом с очень тонким знанием психологии — тревога.

— Вот-вот! Играйте роль рыцарей без страха и упрека! А я, вообразите себе, я цепляюсь за. жизнь… Я трушу… И маркиз тожё трусит. Не рассчитывайте поделить наши пожитки, мальчики! А я уже вижу тех из вас, кто может расстаться со своей зубной пастой И галстуком!

Леметр приподнялся на своей кровати. Это уж слишком. Бенуа в таком состоянии, когда еще понимают, что говорят, но уже Не могут себя контролировать. И все потому, что он очень любил Перье, и еще потому, что суровые люди умеют скрывать свои чувства только под маской цинизма. Сейчас сарказм Бенуа больше всего соответствовал слезам.

— На кого ты намекаешь? — спросил Казаль.

— На меня? — спросил Колэн.

— Это я буду сбит? — спросил Виньелет. — Ты думаешь обо мне?

Леметр видел, как дрожат губы Бенуа. Сейчас свершится непоправимое… Тогда он встал и, стараясь, чтобы голос звучал как можно более сухо, сказал:

— Ты ничего не знаешь, Бенуа. Заткни, свою широкую глотку, если это тебе не слишком трудно!

Бенуа шагнул вперед. «Если он бросится на меня, он меня уложит. Но лучше хорошая драка, чем такие разговоры».

— Идет, — сказал Бенуа, — но. хорошенько намотайте себе на ус: если сделан неверный ход, не стыдно отойти. Там наверху подарков не будет! Никогда!

Резко повернувшись на каблуках, он вышел, хлопнув дверью.

Все молчали. Потом Вильмон медленно поднялся и положил одеколон обратно на кровать Перье.

Колэн знал, — что его подбили. Под ним, кувыркаясь, падал на землю «мессершмитт», оставляя за собой длинную ленту черного дыма. «Все-таки дал, ему, подлецу», — думал Колэн. Но и «подлец» зацепил его. Ко-, лэн был ранен в голову. Если не считать того, что кровь заливала_ глаза, это его не особенно беспокоило. А, вот «як» пострадал серьезно. Но не могло быть и речи о том, чтобы не садиться, вернее, чтобы не попытаться сесть. Колэн еще раз вытер кровь с лица и начал маневр. «Так или иначе, одного я сбил, — думал он. — Я хочу вернуться и рассказать им об этом. И я не дам пустить с молотка мои вещи».

Указатель давления масла стоял на нуле, температура воды была более ста градусов. Мотор начал сифонить и стучал все сильнее и сильнее. До аэродрама оставалось пятнадцать километров, лететь надо было через лес. Нет, это невозможно при высоте восемьсот метров и при тысяче шестистах оборотах мотора!. Колэн наметил себе полоску земли, где не было заметных препятствий, развернул самолет навстречу ветру, затянул ремни и, даже не пьигаясь выпустить шасси, выключил то, что осталось от мотора.

Земля была в опасной близости. Виднелась деревушка. «Какие смешные, крохотные домишки», — поду* мал он. Это было его последней отчетливой мыслью перед тем, как он посадил самолет на брюхо.

Здесь, где сейчас расстилался поистине лунный пейзаж — изрытая снарядами земля, взъерошившаяся странными скелетами домов и обгоревшими деревьями, торчавшими из желтой травы, — когда-то была деревня. Здесь стояли дома и жили люди, в палисадниках, огороженных невысокими деревянными заборчиками, цвели подсолнухи; крестьяне собирали на огороде огурцы и, когда приходила пора, первую землянику. Здесь раньше была деревня: мужчины, женщйны, много детей, кудахтанье кур, дождь, солнце, житейские истории, ссоры, работа — много работы; построили новый коровник, приехала учителъница-москвичка, правда, очень похожая на здешних девчат… А кругом шумели возделанные поля…

Самолет Колэна с заклинившимся мотором сел на брюхо. Над этим всеобщим запустением не было слышно его гула. «Одним скелетом стало больше. Я сел на кладбище», — подумал Колэн. Он, пошатываясь, вылез из кабины. Кровь пошла сильнее. Перед ним по другую сторону лужи, в которой отражалось солнце, стояли трое детей.