Что это — галлюцинация? Припадок сумасшествия? Нет. Трое живых пареньков с волосами цвета соломы, у одного, — черная полоска грязи на щеке. Эти трое представляли собой авангард. За ними наступала вся деревня: оказывается, легче умертвить дома, чем людей. Из мертвых домов выходили живые люди.

— Видишь — звезды, — произнес один из ребятишек. — Это наш.

— Он сбил немца, — сказал другой.

Колэн не понимал, что они говорят. Он с трудом хержался на ногах, удивляясь, что ему удалось так де-sueeo отделаться, и у него было» только одно желание — спать. К нему с трех сторон щ сближались люди. Ему что-то говорили. «Что они говорят, Кастор? Господи, где же Кастор?» На лицах крестьян он читал удивление и зарождавшееся недоверие. Откуда взялся? Он

5 Мартина Моно

65 наш? Но он даже не умеет поздороваться! Почему он смотрит на нас с такой оторопелой улыбкой? Иван Васильевич, что это за парень?

Иван Васильевич раздвинул толпу. Он был немолод, один рукав у него болтался пустой. На шее кисел автомат. «Немецкий», — отметил про себя Колэн. Но лицо было русское. Шум в толпе усилился. Колэн различил только одно понятное ему слово: немец. «Немец, немец! Глупое положение!» — подумал он. — Какое глупое положение! Руками, которые почти не слушались его, он расстегнул карман своей куртки, вытащил удостоверение и протянул его оджхрукому. Сам он ничего в нем не понимал, но надеялся, что для этих людей оно не окажется китайской грамотой.

Однорукий медленно читал, не пропуская ни строчки. Он взглянул на фотографию, затем на Колэна, еще раз на удостоверение — проверил печать. Там, где штемпельная краска немного расползлась, он долго разбирал букву за буквой. Прочитав, он начал сначала — столь же тщательно. Затем вдруг протянул удостоверение Колэну и улыбнулся ему дружеской улыбкой, совершенно преобразившей его лицо. Оказывается, когда святой Лаврентий оттаивает, он разлетается на миллион маленьких льдинок, которые устремляются к морю, превращаясь по дороге в воду. Когда Иван Васильевич улыбался, лицо его покрывалось множеством мелких морщинок. Он обернулся к людям и сказал несколько слов возбужденным, радостным голосом.

Глаза у людей потеплели. Колэн по-прежнему ничего не понимал. Усталость давила его все больше и больше. Спать, пожалуйста, спать… Все остальное потом.

— Француз! — сказал Иван Васильевич. — Товарищ!

Колэн чувствовал, что с ним говорят, как с ребенком.

— Товарищ! — повторил он сонным голосом. — Француз…

Толпа одним движением подвинулась к нему. Колэн сразу оказался в окружении дружески восхищавшихся им людей. Каждый пытался протиснуться к нему, пожать руку, ободрить. Их язык, которого он не понимал, был своего рода музыкальным аккомпанементом, мягким и нежным. «Они, кажется, называют меня голубчиком, — думал он, — или что-то в этом роде. Это прекрасные люди, восхитительные люди, мне повезло… О* как я хочу спать!..»

Мальчишки плясали вокруг самолета. Пробоины в фюзеляже приводили их в скорбное восхищение. «А все же он не бросил свой самолет! Ну и молодец француз!» — «А где это Франция?» — «Ты дурак, Сережка, мы проходили Францию в этом году». — «Так он же лодырь!» — «Тем хуже для него. Не стыдно не знать, откуда приехал к нам этот товарищ?» — «Стыдно… немножко».

И чтобы поддержать свою репутацию, Сережка просунул кулак в пробоину, пришедшуюся как раз на уровне сиденья пилота.

Тем временем Колэн пытался объяснить, что нужно сообщить о нем на базу. Он чувствовал благожелательность крестьян, хоть и не понимал того, что они говорили. «Что здесь женщины и дети — это понятно. Но мужчины с автоматами! Что-то тут не так. Есть линия фронта, — рассуждал Колэн, — по одну сторону — русские, по другую — немцы. Я попал ни к тем, ни к другим. Вернее, к русским, которые не в полном смысле русская сторона, поскольку их окружают немцы, не смеющие, однако, ступить на окруженную ими территорию. Как будто ясно… или нет?» Среди обуглившихся остовов домов торчали две виселицы. «Как будто ясно?..»

— Аэродром… — сказал Колэн, — телефон… — Он сделал огромное усилие, и ему удалось произнести по-русски — Товарищ, телефон!

Иван Васильевич выслушал Колэна с улыбкой. Затем лицо его стало строгим.

— Телефон? — повторил он.

Своей единственной рукой он взял руку Колэна. На фоне темнеющего неба виднелись телеграфные столбы с безжизненно свисавшими на землю проводами.

— Телефон… — вздохнул Иван Васильевич.

На этот раз его голос прозвучал без вопросительной интонации. Это следовало понимать так: «О телефоне не может быть и речи. Здесь все погублено — все, кроме нас, людей. Тебе придется, как и нам, обходиться тем, что у нас осталось. Мы живем в самом пекле войны, в партизанском краю. Наша армия была вынуждена отступить, но мы, как можем, удерживаем в своих руках родную землю. Наша сила — это вся Россия, она с нами. Они могут сжечь дома, уничтожить поля, но они всего лишь оккупанты, они — ничто, даже если это «ничто» имеет облик зверя».

— Француз, француз, — повторил Иван Васильевич.

Это значило: «Не отчаивайся, товарищ! Завтра мы. поможем тебе перебраться через линию фронта». Колэн сонно покачал головой, он верил. Он слишком устал. Он ничего не понимал, кроме одного: он находился среди друзей.

На другой день его провели по деревне. Он уже отлично выспался — его поместили в самой лучшей избе, то есть в наименее разрушенной. Вокруг печки пристроились дети. В глубине, на скамье, стоявшей против его ложа, сидела молодая женщина. Проснувшись, он встретился с ней взглядом. Большие голубые глаза, спокойные, как лесное озеро. Он с трудом вспомнил, что это его хозяйка. На стене висела фотография мужчины. Мертвого или живого? Кто знает! Во всяком случае, давно отсутствующего. Женщина была миловидна. Она грациозными движениями заплетала волосы в тяжелую льняную косу, потом закинула ее за спину.

Иван Васильевич пришел рано. Француз уже заканчивал бритье, правда с трудом — он, по-видимому, не привык к опасной бритве.

— Тебя отвезут завтра на рассвете, — сказал Иван Васильевич.

«Завтра» было одним из тех немногих русских слов, которые Колэн знал.

— Завтра… — произнес он. — Самолет?

Иван Васильевич улыбнулся:

— Завтра.

— Карашо! — ответил Колэн,

Иван Васильевич снова широко улыбнулся.

Колэн побрился. Перевязка тоже уже была сделана. Они вышли из дому.

От деревни почти ничего не осталось. Даже меньше, чем ему показалось вчера. Они шли по бывшей главной улице; люди выходили из развалин и присоединялись к ним. По обе стороны улицы царило запустение. Иван Васильевич шел размашистым шагом, Колэн — рядом, чуть впереди. Крестьяне глядели на него с симпатией. Они хорошо знали, куда его ведут. Деревня, выглядевшая вчера такой маленькой, оказалась довольно большой, когда пришлось по ней пройти из конца в конец. Развалины были однообразны. Справа, очевидно, находилась ферма, слева — пекарня; большая печь была наполовину развалена. Повсюду валялись какие-то обломки — даже нельзя было определить, чём это было раньше. Камни, куски дерева, железная кровать… Колэн шел по изрытой, обезображенной шоссейной дороге. Процессия извивалась, обходя выбоины и воронки. Платки женщин — красные, голубые, а больше черные — вычерчивали какую-то фантастическую кривую. Среди пожелтевшей травы местами зеленели кустики. Вся деревня шла куда-то, извиваясь, словно китайский дракон. Колэн пытался догадаться, что ему хотят показать.

У околицы Иван Васильевич остановился. Он не сказал ни слова — к чему слова? То, что представилось их глазам, не нуждалось в комментариях. Бывают разные поля: ржаные, овсяные, кукурузные. Есть на свете ниноград, томаты — северные и южные фрукты. Есть овощи ранние и поздние, есть цветы — кто же не любит цветы? Все это — прекрасное, мирное, безобидное. А есть и поля смерти. В цивилизованных странах они называются кладбищами. Там же, где прошли фашисты, их называют бойнями.

Свежевспаханная земля… Когда готовятся к севу, борозды делают прямыми. Все подчиняется строгому порядку. Жизнь нуждается в порядке, смерти до него нет дела. Жить как попало нельзя, но умереть можно, упав головой в любую сторону. Эти свежие борозды — настоящая головоломка, головоломка смерти. Новые всходы вспарывают землю. Ее обрабатывают железом войны, засевают кровью и гневом.