Внезапная судорога исказила его лицо. Это повторялось теперь все чаще и чаще, и он начал серьезно беспокоиться. Заболеть было просто немыслимо.

— Мне надо показаться тебе, доктор, — сказал он, потирая живот. — У меня там что-то испортилось.

Доктор побарабанил пальцами по ящику. Прямо под дамой пик было написано: «US Army» [5]. Рядом видне ли. сь еще какие-то английские слова.

— Я не люблю играть роль ясновидца, но держу пари, что это цинга, — спокойно произнес он. — У меня уже не первый случай. Слишком много консервов! Смешно, не так ли, мы дошли до того, что жалуемся на второй фронт!

— Я не намерен подыхать на этом фронте, — заметил Марселэн.

Он расстегнул свою куртку. Было видно, что он чувствует себя очень плохо. Осмотрев его, доктор не смог скрыть огорчения.

— Я могу дать вам рецепт. Поменьше волнений, отдых, мертвый час после обеда, побольше фруктов, говяжье филе…

— Ты мрачный кретин… — начал Марселэн.

Телефонный звонок прервал его мстительную тираду. Он бросил убийственный взгляд на доктора, который, поднявшись в высокие сферы науки, являл собой воплощение оскорбленной невинности, и снял трубку.

— Майор Марселэн. Это ты, Кастор?.. Да… Сразу?.. Хорошо, иду…

Положив трубку, он стал застегивать куртку.

— Срочное совещание у генерала Комарова, доктор. Я пошел. Ты ничего не потеряешь, если подождешь.

— Я буду ждать, — ответил доктор. — Я нахожу, что это очень хороший рецепт.

Подходя к аэродрому, Шардон сделал традиционную замедленную бочку. Задание выполнено, сбил одного! Он был переполнен радостью. Новая победа «Нормандии»! Над Орлом сегодня стало одним мерзавцем меньше. Это он, Шардон, заставил его есть землю. Где-то там затухало огромное пламя: бензобаки не бездонны! Какая исключительная удача! Он был на земле, в боевой готовности, когда его вызвал Бенуа. Он поднялся — и этот фриц так глупо к нему прицепился!

К сожалению, в столовой один лишь доктор. Шардон нашел, что публики маловато. Тем более, что доктор всегда делал вид, будто не слушает никаких разговоров, не относящихся к игре в карты. Но Шардон был так горд, так счастлив, что это его не обескуражило. Он с таким же успехом рассказал бы о своей победе одному из русских механиков, не понимавших ни слова по-французски, если бы ему не попался под руку никто другой. Он подошел к доске, как завоеватель к пленному, вписал против своей фамилии единицу в колонке побед и провозгласил:

— Сто граммов водки, доктор! Я сбил одного!

— Поздравляю, — отозвался доктор.

— Это было сделано потрясающе ловко, — продолжал Шардон.

Никогда он не был так счастлив. Быть победителем— какая это фантастическая штука! «Он вырос», — отметил про себя доктор. «Это так просто», — думал

Шардон. Он хотел бы, чтобы его встретила сотня товарищей с музыкой, с песнями, Татьяна с гармонью. Он хотел бы, чтобы его победа стала грандиозным праздником… Но разум умерял его пыл: фрицев сбивают каждый день. «Да, но этот — этот мой». Ему очень хотелось бы увидеть сейчас Марселэна.

— Это было сделано потрясающе ловко, — повторил он.

— Я слушаю, — проговорил, сдаваясь, доктор, — * рассказывай.

Шардона не нужно было уговаривать.

— Я лег на заданный курс и тут же увидел его. Он был в очень удобном положении… Я даю газ, нажимаю гашетку, очередь… Я промахнулся! Ах, доктор, я готов был локти кусать… Обгоняю! Теперь я в его власти. Сейчас он меня собьет, понимаешь, я уже мертв… Невероятно! Этот трус не стреляет! Я подставил ему хвост, а он дал мне развернуться! Он дал мне вернуться к нему… сосунок… На этот раз я не промахнулся…

Что-то в позе доктора вдруг заставило его прервать рассказ. Голова доктора была чуть склонена, плечо немного опущено…

— Эй, у тебя такой вид, точно ты не слушаешь меня!

— Очень интересная история, — ответил доктор. — ¹ Только все ваши рассказы о боях похожи друг на друга, и вы их рассказываете мне целыми днями…

Марселэн сразу же понял — что-то случилось. Когда он показался в дверях, дневальный доложил о его прибытии. Комаров даже не шелохнулся — стоя спиной к двери, он смотрел в окно. «Никуда он не смотрит, — подумал Марселэн, — просто не желает видеть меня».

— Честь имею, господин генерал, — сказал он самым официальным тоном.

Комаров продолжал стоять не двигаясь. На фоне окна вырисовывался его силуэт; глыба недоброй тишины, враждебный затылок.

Марселэн бросил вопросительный взгляд на Кастора. Тот ответил жестом, выражающим недоумение. Марсе-лэн сделал шаг вперед, остановился. Это было невыносимо — чувствовать присутствие генерала, которое, по правде говоря, было больше похоже на отсутствие, ощущать огромную тяжесть осуждения —тебя даже не хотят видеть!

«Тем хуже, я нарушу субординацию, — думал Марселэн. — Я начну сам». Он уже открыл рот, когда от окна вдруг донесся голос Комарова. Неожиданно спокойный, будто каждый звук был проверен, но с тем оттенком дрожи, который скорее угадывался, чем был слышен, — голос человека, овладевшего своим гневом. Комаров по-прежнему не оборачивался. Он обращался к Кастору.

— Переводите майору Марселэну слово в слово… Вы поняли? Слово в слово.

^:— Он хочет, чтобы я перевел вам слово в слово, — * сказал Кастор.

Комаров никогда не прибегал к таким предосторожностям. Марселэн напрягся до предела: он еще не знал, какая произошла катастрофа, но знал, что она произошла.

— Переводи! Я тоже настаиваю: слово в слово.

Комаров заговорил. Марселэн видел, как мертвенно побледнел Кастор. В глазах его стоял ужас.

В нормальной обстановке вывести Кастора из равновесия было очень трудно. В тревожной обстановке под Орлом это было еще труднее. Между умолкнувшим Комаровым и ожидающим Марселэном он стоял без слов, ошеломленный тем, что узнал.

— Ну, ты слышал приказ? — глухо сказал Марселэн.

«Я всего лишь магнитофон, — подумал Кастор, — машина для записи. У меня больше нет сердца, нет души — я только превосходный переводчик». Каким-то одеревеневшим голосом он произнес:

— Один из французских пилотов только что сбил капитана Тарасенко…

— Татьяну?.. — воскликнул в ужасе Марселэн.

Комаров продолжал. Марселэн чувствовал, как дрожь охватывает его тело. Он слушал русские фразы, в которых разбирал некоторые слова… два имени и затем перевод. Это был какой-то кошмар… два голоса, оба пытавшиеся оставаться бесстрастными.

— Тарасенко передал по радио, что его атакуют, — переводил Кастор.

Ритм русского голоса стал медленным, тяжелым. Марселэн слушал французский, а глухой бас русского звучал при этом трагическим аккомпанементом.

— Он не ответил на огонь, — говорил Кастор, — он покачал крыльями… Он сделал вираж, чтобы показать звезды… Француз будто ослеп: вернулся и расстрелял его.

Слова генерала сразили Марселэна. Он смотрел на Кастора, ставшего белее мела, и знал, что ему не легче. В этот момент он еще не думал о Татьяне, он думал лишь о чудовищном факте: француз сбил русского. То, что это был Татьяна, усиливало трагизм происшедшего. Но сейчас дело было даже не в том, кто погиб. Еще не время было вспоминать гармонь Татьяны, его голос, его смех, фотографию, которую он показал однажды вечером, сказав просто: «Ольга!» Кто возьмет на себя тяжесть сказать ей, Ольге? Сейчас он, французский майор, стоял перед русским генералом. И от него ждали не трогательных излияний, а объяснений.

— Кастор, — сказал Марселэн, — скажи генералу…

Но что он скажет генералу? Что он очень сожалеет?

Что на войне могут быть случайности? Что люди валятся с ног от усталости? Что такое больше не повторится? Нет… Так заведующий машинописным бюро извиняется за орфографическую ошибку, допущенную машинисткой…

— Послушай, скажи ему…

Его прервал голос русского. Он доносился по-прежнему от окна. До сих пор Марселэн не видел глаз Комарова.

— Генерал требует слово в слово, — сказал Кастор.