— Гречко, почему вы не можете смотреть прямо? — тихо спросил Бухалов.

Гречко, как от удара, вздрогнул; жила на виске взбухла и, словно синий червь, извиваясь, поползла по костистому лбу вверх.

— Привычка...

Окно, выходившее на улицу, было задернуто белой шторой, легкая ткань прильнула к самому стеклу. По ту сторону окна шумел весенний город, на белой шторе поминутно мелькали быстрые бесформенные тени машин и прохожих, а здесь, в кабинете, царила стойкая густая тишина. Один из сидящих — седобородый, в синей куртке — безучастно смотрел в угол, второй — сутуловатый человек с большими залысинами и серебряными погонами на плечах — разглядывал первого. «Вот, — размышлял Бухалов, — уже пожилой, нестрашный, даже жалкий, а скольким людям испортил жизнь? И все она, эта постыднейшая и нелепейшая терпимость, с которой мы прощаем мелкие проступки, не задумываемся, что порой это равносильно поощрению. Пьет человек — с кем не бывает; бросил одну жену — это его личное дело; и, привыкнув к мелким подлостям, к безнаказанности, слабый или подлый беспрепятственно катится к своему последнему рубежу — к преступлению...»

— Гречко, — вернулся к допросу Бухалов, — вы не догадываетесь, почему после первого допроса мы десять дней не тревожили вас?

— Нет. — На секунду глаза Гречко оживились, но он тут же постарался придать лицу обычное выражение равнодушия, инертности.

— Хорошо, я объясню вам: мы проверяли ваши показания. — Капитан постучал рукой по папке. — Вот здесь вся ваша жизнь за последние десять лет. Может быть, без некоторых деталей...

— Ну и что же? — сдержанно спросил Гречко.

— А вот что. — Негромкий, глуховатый голос Бухалова зазвучал резче. — Все эти документы свидетельствуют об одном: ваши показания — ложь.

Гречко вяло пожал плечами.

— Не знаю.

— И это ложь. Знаете.

Бухалов достал из папки лист, разгладил рукой.

— Начнем по порядку. Прежде всего: вы явно поспешили объявить свою первую жену Оксану Бложко и вашего сына погибшими под бомбежкой...

— Я не знал, — угрюмо перебил Гречко.

— Не знали, а уверили Екатерину Уразову. Сиротой прикидывались.

— Она жила с немцами! Я не мог с ней жить...

— Это вы говорили своей уфимской жене, Анне Утиной. И тоже обманули ее. — Залысины у Бухалова покраснели. — Как вы осмелились так оболгать человека? Ведь она женой вашей была, мать вашего ребенка!

— Не знаю, о чем вы говорите.

— Знаете, Гречко! Вот официальная справка: вместе с сыном Оксана Бложко эвакуировалась из Чернигова и всю войну жила в Гурьеве.

— Я не знал об этом.

— Но вы знали, что после войны она вернулась в Чернигов и сразу же навестила ваших родителей. Знали?

Гречко молча смотрел в угол.

— Знали, Гречко!.. Очень большой ошибкой вашей первой жены было то, что она отказалась взыскать с вас алименты. И не из-за денег, нет! Она оставила вас безнаказанным — вот что плохо.

— Это не имеет отношения к делу.

— Прямого — да, — согласился Бухалов. — Но это учит нас, как относиться к вашим показаниям: без доверия.

— Ваше дело.

— Иначе нельзя, Гречко. Вы увиливаете от честного ответа, нагромождаете одну выдумку на другую.

— Я правду сказал.

— Нет, не правду. — Бухалов достал из папки телеграфный бланк. — Вы показывали, что увезли Екатерину Уразову в декабре пятьдесят первого года в Иркутск. Так?

— Да.

— Нелогично, Гречко. Вот ответ начальника Иркутского аэропорта: вы самовольно оставили работу в ноябре пятьдесят первого года. Зачем же вам было после этого везти туда Уразову?

Гречко молчал.

— И много других нелогичностей, — продолжал Бухалов. — Вы уверяете, что Уразова оставила на вас дочь. Но ведь плохо верится, что за столько лет она не поинтересовалась, как ее дочь живет. Простите меня, так могли сделать вы, а не она.

— Она не знала, где я жил.

— Но она знала, где живут ваши родители. — Капитан тщетно ждал ответа. — Наконец, еще одна нелогичность: не правда ли, странно, что Уразова ни разу не написала своей сестре в Заломовск? А ведь они очень дружно жили. Правда?

— Не знаю.

— Наконец, последнее. Вы утверждаете, что разыскивали дочь после того, как вернулись утром из милиции.

— Да.

— Не искали, Гречко. Вот справка детской комнаты Курского вокзала: в течение трех суток девочку никто не спрашивал. А расчет ваш понятен: ребенок в таком возрасте мог не сказать, чей он.

Бухалов размял уставшие плечи, минуту, отдыхая, смотрел на белую штору, на которой мелькали быстрые расплывчатые пятна.

— Знаете, Гречко, — неожиданно доверительно сказал он, — я работаю в милиции более десяти лет, перевидал всяких людей и хочу вам честно сказать: вы — просто трус.

Гречко усмехнулся.

— Да, трус, — убежденно повторил Бухалов. — Трусите, поэтому и придумываете. Могу сказать заранее: как только от вашего первого показания не останется камня на камне, вы попытаетесь придумать что-либо другое.

— Я не придумываю. Вызовите сюда Грачеву.

— А стоит ли? По вашему настоянию мы устроили вам очную ставку с Уразовым — не в вашу пользу.

— Я настаиваю.

— Ладно. — Бухалов прошелся по кабинету, остановился возле Гречко. Тот, забыв спросить разрешения, закуривал. — Грачеву мы вызовем. Израсходуем еще немало государственных средств, потеряем несколько дней. А что толку? Мы знаем о вас больше, нежели вы предполагаете, но пока — учтите, только пока! — мы не знаем, где Екатерина Уразова. Вот этим вы и пользуетесь. И знаете что: лучше бы вам самому сказать, где она, а не ждать, когда мы это узнаем без вашей помощи!.. Подумайте.

Гречко пускал дым колечками, молчал.

На утомленном лице капитана Бухалова выразилась искренняя досада; он пожал плечами, приоткрыл дверь.

— Уведите.

Худенькая, еще молодая женщина с простым лицом, на котором выделялись только большие темные глаза да торопливо подкрашенные губы, рассказывала ровным, бесстрастным тоном, каким говорят обычно об очень далеком и отболевшем. Иногда машинально она одергивала жакет или поправляла уложенные на затылке узлом косы, затем ее тонкие длинные пальцы снова неподвижно замирали на коленях.

— С Максимом Гречко я познакомилась в сентябре сорок четвертого года в Рузаевке, на вокзале. Я ждала поезд, сидела в транзитном зале, вечером. Он подсел, разговорились. Сказал, что только из госпиталя, едет в свою часть. Поинтересовался, куда я еду. Я объяснила, что еду в командировку, живу в Саратове, сама эвакуированная из Москвы. Гречко рассказал, что у него семья погибла на Украине под бомбежкой, никого близких не осталось. Потом пришел поезд, Гречко помог мне сесть и попросил мой адрес. Я дала — мне жалко было, что человек одинокий. Вскоре он прислал письмо. Писал, что каждый день вспоминает меня, и жить теперь ему веселее. Я ответила, и мы начали часто переписываться...

По лицу Грачевой прошла легкая краска, ей словно стало стыдно того, о чем нужно было рассказывать.

— В марте сорок шестого года Гречко приехал в Москву. Я к этому времени вернулась из эвакуации и жила с теткой. Тете он не понравился. Она сказала, что не верит ему. Я тогда обиделась на нее и не послушалась. Мы расписались...

— Не помните, какие документы предъявил он в загсе? — поинтересовался Бухалов.

— Помню. Удостоверение личности. На нем и штамп поставили.

— Продолжайте.

— На следующий год Гречко вызвал меня в город, где он служил в авиационном полку техником-лейтенантом. Жили мы под городом, в небольшом селе, на частной квартире. — Грачева горько вздохнула. — Тут я и узнала другого Гречко, не такого, как в письмах... Пил, часто не приходил ночевать. Говорил, что ночует у товарищей в общежитии. А потом я узнала, что он ходил к одной женщине...

— К командиру полка вы не обращались?

— Нет.

— Почему?

— Считала, что неудобно. Да и побаивалась... Говорю вам, что совсем другого человека узнала. Неаккуратный такой, грубый, все товарищи по полку сторонились его. Другие как-то все к коллективу, к семье, а он — все в сторону... Неприятности пошли, хозяйка от квартиры отказала: начал он с ее дочкой погуливать. Ну, конечно, скандалы, попреки... А тут я еще письмо у него нашла, от Уразовой. Пишет: «Когда ты заберешь нас с дочкой, стыдно мне перед людьми...» Опять неприятность была. Я плакала. Гречко свое твердил: глупости, выбрось из головы!..