На вопрос, зачем же я все-таки еду на Кефаллинию, я ответил, что у меня там есть знакомые — фотограф Паскуале Лачерба и Катерина Париотис. Но ни тот, ни другой мне не поверил.

Капитан парохода — тщедушный человечек родом с Итаки — долго глядел на бегущие облака, потом показал мне вперед на белую стену первого осеннего тумана, скрывавшую от нас острова.

В действительности никаких знакомых на острове Кефаллиния у меня не было. Я, можно сказать, не был знаком даже с собственным отцом. Если бы не фотография, что стоит на круглой салфеточке на комоде в комнате моей матери, освещенная светом негасимой лампады, я бы даже не знал, какое у него было лицо, никогда не увидел бы его чуть печальной улыбки, скрывающей предчувствие близкой беды.

Впрочем, может быть, такое впечатление создалось только у меня. Ведь когда несчастье — свершившийся факт, то, глядя на изображение погибшего человека, невольно думаешь, будто он давно предчувствовал беду. Даже если его лицо улыбается, в глазах, как бы они ни сияли, нам видится предчувствие смерти. Но это ошибка: мы сами, силой своего воображения, нашим знанием последующих событий искажаем запечатленный на фотографии реальный облик.

На меня действовала вся атмосфера, царившая в комнате матери. Это была просторная спальня. Когда мать уходила из дому, я прокрадывался туда на цыпочках с ощущением страха и вины. От орехового комода успокаивающе приятно пахло деревом, но стоявшая за моей спиной пустая двуспальная кровать, аккуратно застеленная голубым покрывалом, прикрывавшим две пары взбитых подушек, наводила на меня страх и казалась необъятной. На моей памяти мама всегда спала на этой кровати одна и не боялась.

Я останавливался около комода.

В полутьме лицо отца, освещенное лишь слабо мерцавшей лампадкой и светом, струившимся сквозь прикрытые ставни, оживало: рот кривился гримасой боли, глаза становились еще более грустными. Можно было подумать, что в тот день, когда затянутый в свой красивый мундир капитана артиллерии он позировал фотографу, чтобы послать фотографию жене, он уже знал об уготованной ему неминуемой гибели.

Эту фотографию размером в почтовую открытку он прислал с Кефаллинии. (Мама говорила, что снимок удачный, хотя в жизни отец был гораздо красивее.) Карточка была наклеена по традиции на кусок желтоватого картона. («Какие там могут быть фотографы, на этом затерянном в море, отрезанном от мира острове!» — вздыхала мама, снисходительно покачивая головой.) Картонка была рыхлая, почти как промокательная бумага; на оборотной стороне итальянскими буквами было выдавлено имя фотографа: Паскуале Лачерба, Аргостолион, улица принца Пьемонтского, дом № 3.

Глядя на потемневшее море в барашках (дул сильный ветер), я думал: «Да, этот остров действительно отрезан от мира; во всяком случае, маршруты океанских лайнеров проходят стороной».

Чтобы добраться до Кефаллинии, мне пришлось доехать до порта Патрас и там пересесть на паром, курсирующий между островами архипелага; к вечеру я приехал в Сами, сел на автобус, который ходит через перевал Энос, и только поздно ночью, после двух суток пути, увидел мерцавшие вдоль побережья залива огни Аргостолиона.

Я всматривался в морскую даль в ожидании, когда появятся очертания трех островов. Мне было известно, что Итака, Кефаллиния и Занте[1] расположены близко друг от друга, — я их видел еще по дороге в Патрас. Они похожи на дрейфующие военные корабли, с которых снято вооружение. Мы тогда прошли мимо, оставив их где-то позади, за кормой… Я пока не мог различить ничего, кроме сплошной темной массы хвойного леса: ни деревушки, ни краснеющей меж деревьев крыши, ни полоски дороги… Острова Итака, Кефаллиния и Занте лежали далекие от мира, безлюдные, погруженные в странную, неестественную тишину, которая казалась мне особенно тягостной оттого, что я знал: там покоятся мертвые.

Из всех трех островов на Кефаллинии их больше всего. Я вычитал это в учебниках географии и даже в туристских справочниках.

Когда-то, много веков тому назад, в отличие от того, что мы видели теперь, здесь пролегал морской путь из Италии в Грецию. В ту пору Кефаллиния называлась также Черным Эпиром, Меленой, Телебой. Борьба за обладание этим островом, расположенным у входа в залив Лепанто, не раз заканчивалась вторжениями и войнами. Первыми, кто высадились и погибли на его берегах, были фиване. Потом приходили воины из Афин, пехотинцы Филиппа V Македонского, вслед за ними — римские легионеры, норманны, венецианцы, турки, а в более поздние времена здесь побывали солдаты французской, русской и британской армий.

Может быть, поэтому показалась мне такой противоестественной и тягостной эта тишина. С историей Кефаллинии я познакомился, проштудировав небольшой учебник в красной обложке; он лежал в шкатулке, где мама хранила свои реликвии: какие-то непонятные, известные только ей бумаги, форменные пуговицы из желтого и белого металла, пачку высохших сигарет «Три звезды», любовные письма, бесплатные фронтовые открытки, свернутый в трубку диплом Министерства обороны, посмертную награду — серебряную медаль.

Изучая историю Кефаллинии, я запомнил названия основных городов, тех, что значились на карте: Аргостолион, Ликсури, Святой Георгий Кастро, Сами. Узнал, что в долинах и на возвышенностях там произрастают в небольших количествах пшеница и овес, что там разводят коринфский виноград и оливки, узнал, что жители Кефаллинии — по большей части рыбаки и крестьяне — люди смирные, безобидные.

Но ни в учебниках географии, ни в справочнике для туристов, выпущенном в 1940 году, упоминания о последней оккупации острова быть не могло.

30 апреля 1941 года средь бела дня над Кефаллинией появились тяжелые транспортные самолеты «Марсупиали». Их эскортировали бомбардировщики и целый рой крохотных истребителей, которые носились вокруг, словно сторожевые псы возле стада овец. Итальянские парашютисты спустились на своих плавно покачивавшихся в воздухе огромных зонтах на землю Кефаллинии и, опасливо оглядываясь по сторонам, боясь наткнуться на противника, пригнувшись, побежали вдоль виноградников. Женщины, крестьяне с порога своих домов наблюдали за ними.

Ни книжонка в красной обложке, ни школьные учебники поведать об этом, разумеется, не могли — мне пришлось прибегнуть к другим источникам, — как не могли они дать полные сведения о бесчисленном множестве солдат, погребенных в лесах Кефаллинии.

«Кто-нибудь должен сейчас довести до наших дней этот список погибших», — думал я, вглядываясь в темную громаду острова, вырисовывавшегося за полосой первого осеннего тумана.

— Кефаллиния! — произнес капитан, выбросив вперед руку. Сквозь дымку октябрьского тумана медленно проступала Кефаллиния, возникая из моря и из памяти, обретая все более четкие очертания.

Перед моим отцом она предстала, конечно, не такой, но все-таки именно по этому морю плыл он на своем транспортном судне, охраняемом со всех сторон военными кораблями. Возможно, в тот день сверкало солнце, море сияло голубизной и Кефаллиния, Итака и Занте устремляли свои скалы в ослепительную синеву неба. Ни отца, ни его солдат-артиллеристов не тревожило предчувствие смерти: ведь война с Грецией кончилась, Италия победила. Вероятнее всего, подъезжая к этой покоренной земле, он испытывал опьянение победой, такое же, какое до него испытали военачальники Фив и всех других армий, вступавших на остров.

Я стоял и думал: «Обязательно надо, чтобы кто-нибудь добавил к списку военачальников, погибших здесь на протяжении многих веков, и его имя, имя капитана Альдо Пульизи».

Ночь подкралась незаметно, наступила почти внезапно: закат не возвестил о ее приходе. Остров надвигался на нас темной стеной, тьму рассеивали лишь мерцавшие впереди огни порта Сами. Зажглись огни и на пароходе. Паломницы и попы, сгрудившись у борта, молча и даже с каким-то страхом разглядывали остров. Из леса — теперь до него было рукой подать — потянуло прохладой, запахом влажной листвы и земли.