В цехе у нас творятся великие дела. Мы давно уже знали, что дирекция хочет поставить к нам новый стан. Сам-то стан как раз не новый, но он применялся до сих пор только при прокате черных металлов. Там — что, топорная работа, разве это прокат? В черной металлургии толщину проката сантиметрами, миллиметрами измеряют. А у нас в цветной — долями миллиметра. Но чтобы добиться этих долей, металл проходит сначала один стан, потом другой, и наконец третий. Три стана! А новый будет сразу выдавать нужный прокат. Только надо его приручить. Ох, как поработать надо!

— Это, ребята, — сказал нам Матвеич, — все одно что блоху подковать…

И вот теперь монтажники собрали стан, пробовали электрооборудование. Нашу бригаду поставили на «подковку блохи».

А выглядит она ничего себе, эта блошка. Двухэтажная махина, и наверху капитанский мостик. Можно на нем постоять. Но прокатчики не там, не на мостике. Главный, вальцовщик, сидит на крутящемся стуле у пульта, метрах в пяти от стана. Перед ним рычажки, кнопки, зеленые и красные глазки мигают. Но пока еще он туда по-настоящему сядет!..

Мы почти не выходим из цеха. С утра и до позднего вечера под командой Матвеича регулируем валки. Только в пять, когда кончается смена, мы уходим на два часа домой, пообедать и часок вздремнуть, а к семи собираемся снова и работаем часов до одиннадцати. Начцеха, главный инженер и сам Митрофан Антонович тоже почти все время у нас. Главный инженер повесил в шкаф, на плечики, свой щеголеватый костюм, а уж про шляпу говорить нечего, и в рабочем комбинезоне вместе с нами подкручивает болты.

Математику я пока забросил — просто не хватает сил после такой работенки еще сидеть над учебником. Но нашу «космическую» зарядку не бросаю. Она-то как раз меня и выручает.

Юрка со всеми остается редко. Он теперь у вас настоящий общественник. Горком комсомола посылает его с какими-то проверками по разным организациям, и заседаний у него не убавилось, а вроде бы наоборот. У нас этим уже никто не возмущается — привыкли. Да и я не очень на Юрку жму — все-таки должен кто-то тренировать наших космонавтов. Я их уже вторую неделю не вижу. И Анку тоже. В цех она что-то не заходит. И Юрка от нее приветов не передает.

А сегодня утром, когда шли на работу, он хлопнул меня по плечу и дико захохотал.

— Слушай, Вов! Хочешь, расскажу штуку?

— Валяй! — улыбнулся я.

День сегодня солнечный, будет, наверное, жарко, а сейчас еще прохладно, мы шагаем в тени домов, и свежий ветерок обдувает меня.

— Представляешь! — сказал Юрка. — Выхожу я вчера из цеха, у проходной меня ждет Анечка. Как всегда.

Я поморщился, как от зубной боли. Вот пижон!

— Ты чего? — не понял он.

— Давай, давай! — сказал я. — Руби дальше!

— Ну так вот, пошли мы с ней в кино…

— Как? — удивился я. — Ты же вчера в горком ходил.

Юрка смутился.

— Ну да, в горком, а потам в кино!

Он снова настроился на веселый лад.

— Ну, сходили мы в кино, мура какая-то. Аргентинский фильм про нежную любовь! И пошли мы, значит, домой. Сначала я ее проводил. Потом она меня, потом опять я. Анька и говорит: «Пойдем, — говорит, — Юра, в парк, надо нам поговорить». Ну, пришли мы в парк, а там тишина, никого нет, темно, только луна светит. Шли мы, шли по дорожке, вдруг мостик. Знаешь, есть там такой маленький мастик. Деревянный…

Я кивнул. Я знал этот мостик. Там очень красивое место. Я часто бывал там осенью. Лапчатые листья клена и золотые — липы медленно плыли по черной воде, сбивались в разноцветные острова и, тихо кружась, уплывали куда-то. Наверно, в ручей побольше, а потом в маленькую речку, а потом и в большую реку. Было жаль, что уплывает такая красота, такое несметное богатство.

— Ты не слушаешь? — спросил обиженно Юрка.

— Слушаю, старик. Слушаю, — ответил я.

— Довела она меня до мостика и остановилась. Ну, думаю, еще чего она сейчас выкинет? Какое-такое рацпредложение внесет. А она помолчала и говорит… Торжественным таким голосом говорит. — Юрка даже остановился. — «Юрий, — говорит она, — может быть, вы будете смеяться, — понимаешь, на вы меня величает, — но вы, говорит, не смейтесь и не осуждайте меня. Я знаю, что это нехорошо — говорить о таком первой, но я скажу! Юра! Я вас люблю!».

Я почувствовал, как весь похолодел. Стал ниже нуля.

А Юрка продолжал:

— И, понимаешь, хватает меня за шею. И целует! Аж прямо в губы! Ну, я, конечно, расхохотался и спрашиваю: Ань, а чего ты меня на вы называешь? Она в слезы! Я ей говорю — брось ты, нашла забаву, в любви объясняться. Мне осенью в училище или в армию идти, да и не люблю я тебя вовсе. Да ты посуди сам, — Юрка взял меня за рукав, — полюбить — это значит жениться. А как же жениться, если ей восемнадцать, а мне девятнадцать. — Он улыбнулся и подтянул штаны. — Не-ет! Меня не купишь. Еще успею, наженюсь.

Я стоял и глядел себе под ноги. И ничего не видел. Что-то быстро съеживалась у меня внутри, свертывалось, сжималось — вот уже до горошины, до точки, и от этого стремительного свертывания делалась все холоднее, страшнее, больнее…

Я представил себе деревянный мостик в парке и вдруг нашел, что он очень похож на тот, из фильма «Евгений Онегин».

Гименей, кто такой Гименей, думал я как во сне. И мне мерещилось, как Анка, моя Анка, целует Юрку прямо в губы, а он хохочет ей в лицо…

— Зачем же ты ходил с ней? — спросил я совсем глупо.

— А просто так, — весело ответил Юрка. — Ну, целовал я ее иногда! Что особенного? Все целуются. Как познакомятся, сразу за уголок и целоваться! Но ведь я же ничего ей не обещал. Не намекал даже. Не дай бог! Свяжешься, потом не развяжешься. Ходи, катай колясочку.

— Ах ты, гад! — выдохнул я. — Ах ты, сволочь!

Юрка остолбенел.

— Ах ты, гад! — прошептал я непослушными губами и врезал Юрке с правой. Я не видел Юркиного лица. Я видел только белое, смутное пятно. Я ударил в это пятно еще раз и рассадил руку. Потом я повернулся и пошел на завод.

Юрки в цехе в этот день не было.

А дела наши, хоть и со скрипом, но подвигаются. Медленно, но верно близится день, когда «черный» стан станет «цветным», день, когда мы окончательно «подкуем» нашу двухэтажную «блоху».

А пока звезд с неба мы не хватаем. Лента, которую гоняем на пробу, часто рвется. Или ее заклинивает. Не зря же есть поговорка: где тонко — там и рвется, а прокат у нас прямо-таки ювелирный.

Часто бывает, что, негромко ругнувшись, главный инженер зло плюется и отходит от стана, как отец от непутевого ребенка — хоть говори ему, хоть нет — все равно не понимает! Тогда Матвеич садится в сторонку, на скамейку, к нему подсаживаемся все мы и молча, хмуро курим.

Ох, как плохо, когда не получается. Сам себе кажешься маленьким, ничтожным.

Если становится совсем уж невмоготу, я поднимаю голову и ищу Лилькин кран. Странно, но Лилька всегда смотрит на меня, и всегда улыбается, и всегда машет мне рукавичкой. Лилька теперь для меня вроде валерьянки. Посмотрю на нее, на ее улыбку — и успокоюсь. Несколько раз я хотел позвать Лильку в кино или в театр — я всегда вспоминал, какой она тогда была богиней. Но я никогда не звал Лильку, не мог, как Юрка, просто так. Не хотел. Пусть я останусь дураком. Не хочу быть таким умником, как Юрка. Как другие…

Однажды нам пришлось особенно тяжело. С утра сломалась одна деталька — совсем пустяк, но без нее стан не работал. Мы полдня ждали, пока слесари сделают новую, а когда ее принесли и стан пустили, лента стала рваться буквально на каждом шагу. Мы все извелись, исчертыхались, а дело не подвигалось.

И тут Юрка подошел к Матвеичу и сказал, что идет на пленум обкома комсомола. Даже показал пригласительный билет. Матвеич посмотрел в бумажку сквозь свои «производственные» очки и сердито махнул рукой: иди!