Прошел еще день. Двор Дороховых. На авансцене — мольберт. Рядом — на табуретке — коробка с красками и кисти.

Жаркий полдень.

Начало картины застает  В а л е р к у  прильнувшим к щели в заборе. Потом над забором появляется голова  М а ш и. Некоторое время она без улыбки наблюдает за ним, бросает в него кипарисовую шишку и скрывается. Валерка вздрагивает, оглядывается и, не обнаружив никого за спиной, снова принимается рассматривать двор Таисьи.

М а ш а (входит через калитку, останавливается возле мольберта, изучает нечто изображенное на холсте; не глядя на Валерку). Здравствуй.

В а л е р к а (замер, затем, не оглядываясь, выпрямляется, проводит на заборе линию, отступает на шаг; после некоторого размышления проводит еще одну, перпендикулярную к первой; полюбовавшись, медленно поворачивает голову). Из-под земли вынырнула?

М а ш а. Ага. Красишь?

В а л е р к а. Творю. На изнанке вашего забора создаю абстрактный шедевр.

М а ш а (кивая на мольберт). Это тоже ты рисовал?

В а л е р к а. Шутка гения. Эскиз. (Подходит к мольберту.) Война в Крыму — все в дыму.

М а ш а. А это у тебя что?

В а л е р к а. Не «что», а «кто». Мальчик. В современном искусстве главное — фотографического сходства избежать.

М а ш а. У тебя что — талант?

В а л е р к а. А черт его знает. У одного чудака спросили: вы на скрипке играете? А он говорит: не знаю, не пробовал. Так и я. Это мне Вера свой мольберт оставила. Краски вот, холсты. Она час назад неожиданно уехала, ну и подарила, чтобы не забывал.

М а ш а (продолжая рассматривать «картину»). А это его дед?

В а л е р к а. Почему дед?

М а ш а. С бородой.

В а л е р к а (задумчиво). Пожалуй… Только вообще-то оно дерево, а не дед. Осенний пейзаж. (Рисует.) Между прочим, в странах капитала художники на тротуарах рисуют.

М а ш а. Это мы проходили.

В а л е р к а. А если проходили, тогда деньги мне бросай.

М а ш а (значительно). Ты уже и за это берешь?

В а л е р к а (с тем же легкомыслием). А как же — на пропитание и ночлег. (Заметив, что Маша полезла в карман.) Да ты что? Я ведь шучу.

М а ш а (без улыбки). И я. (Выворачивает пустые карманы фартука.) Вот.

В а л е р к а. Слушай, что это ты моду взяла — рассматривать меня?

М а ш а (не сразу). Твори. Я не к тебе, к Николаю. Голиаф Петрович велел ему на почту прийти. Чтобы помог ему фрукты отправить домой. (Опять внимательно посмотрела на Валерку, хотела что-то сказать, сдержалась.) Дома он?

В а л е р к а. Загляни. Последние дни они все с утра исчезают. Просыпаюсь — пустота. Приходят затемно — и прямо в кровать. Такое впечатление, что если бы с моря ночью не гнали, они вообще бы переселились на пляж.

М а ш а. Что им дома делать? С дядей твоим лясы точить?

В а л е р к а. Еще чего! Лучше уж солнечный удар. Или утонуть. (Продолжает рисовать.)

Маша уходит за кулисы направо. Позывные пантомимы. И затем — тихая музыка. Старинный менуэт, исполняемый на клавесине. Входят  ч е т в е р о. Один из них надевает Валерке на голову огромный берет, второй накидывает на него традиционную блузу художника. Валерка преображается. В позе, в движениях кисти появляется уверенность. Пантомима выстраивается за его спиной, с жадным восторгом наблюдает за работой мастера. Затем первый из пантомимы снимает с мольберта воображаемую законченную картину, вешает ее на воображаемую стену. То же самое проделывают второй, третий и четвертый. Двигаясь под музыку менуэта, они любуются шедеврами, восторгаются ими. И вдруг — в самый разгар торжества — Валерка швыряет на землю кисть и садится на табуретку, предварительно пнув ее ногой. Музыка замолкает. Пантомима в недоумении застывает. Затем первый и второй снимают с Валерки берет и блузу, и все четверо покидают сцену.

Входит  М а ш а.

М а ш а. На пляж я его искать не пойду. Так своему Голиафу и передай.

В а л е р к а (с комическим отчаянием). Машка, попробовал — не могу.

М а ш а. Чего не можешь?

В а л е р к а. Ничего не могу. Бездарен. С чем и поздравляю человечество и себя.

М а ш а (подходит к мольберту). Я слыхала, в Америке шимпанзе заставляют рисовать.

В а л е р к а. Чего несешь-то, Балагуева? Человек в отчаянии, не добивай.

М а ш а. Учиться надо. (Поднимает кисть, выбирает на палитре краску.) Без ученья и дитё не пойдет. Я вон жиличке верхней кофей понесла. Почему, говорит, чашку без блюдца подаешь? В другой раз с блюдцем понесла — почему, говорит, ложка в чашке торчит? В третий раз я ложку на блюдечко положила. Спасибо, говорит. Выучилась, ничего. (Касается кистью холста.) Я когда первый раз маслом попробовала писать, наш учитель рисования за голову схватился. По рисунку я у него первой ученицей была. А тут — будто кошка водила хвостом. И ведь, кажется, знаю, какую куда краску хочу положить, а не получается. Не слушается рука.

В а л е р к а. Машка, не подавляй. Поешь в самодеятельности — пой. В Ван-Гоги не лезь.

М а ш а. Я и не лезу. Теперь у меня картины дальше районных выставок не берут.

В а л е р к а. «Теперь»! А раньше куда брали? В Париж?

М а ш а. Ага. И в Дели еще. Мне там, на выставке детского рисунка, премию присудили.

В а л е р к а (все это явно производит на него впечатление, которое он тщетно пытается спрятать под маской шутовства). Машка, может, ты и перпетуум-мобиле в состоянии изобрести?

М а ш а. Это вечный двигатель, что ли? В физике и математике я едва на четверку тянусь. Видел, как я деньги считаю? — не сходится никогда.

В а л е р к а (уже стоит у Маши за спиною; присвистнул). Машка, преклоняюсь и дарю! Все забирай! А мне пускай Вера малярную кисть пришлет. Гений ты! Ван-Гог.

М а ш а (не прекращая работы). Так ведь учусь. Два раза в неделю на занятия хожу. В районный Дворец культуры. Десять километров — если в оба конца.

В а л е р к а. Очень просто, конечно. Главное — ноги иметь. (Помолчав.) Не только деньги у тебя не сходятся. Ничего не сходится у тебя. В таланте главное, что он не от мира сего. Чокнутый он. Вообще-то он не чокнутый, но нормальным людям кажется таким. Потому что на них не похож. А ты, Балагуева, нормальна, как табуретка эта. На четырех ножках стоишь. Как же это? И суетность в тебе есть, и расчет. Ведь для таланта это погибель, смерть. Талант — и гладиолусы! «На два рубля — пять». Перпетуум-мобиле — невозможная вещь!

М а ш а. Все выложил?

В а л е р к а. Нет.

М а ш а. Тогда для другого раза побереги. (Отдает ему кисть, идет.)

В а л е р к а (вслед). И правды, между прочим, только мелкие людишки боятся.

М а ш а (останавливается; вдруг). Негодяй ты все-таки, негодяй!

В а л е р к а. Ого! Машка, ты что?

М а ш а. Слово я себе дала — не вмешиваться. Будто не знаю, будто не касается меня. Но уж если у тебя лицемерие натурой стало… И ведь чуть не поверила в бескорыстие твое. Потому — хочется верить, что рядом люди, а не сквалыги живут. Ты бабку мою поминаешь на каждом шагу. У бабки моей зарплата шестьдесят рублей. Она из себя святую не строит, правильно говоришь — одни рубли у нее на уме. А ты скажи, сколько мать зарабатывает у тебя?

В а л е р к а (ничего не понимая). Что это на тебя нашло?

М а ш а. От вопросов не увиливай. Штурман дальнего, плавания небось немалые деньги привозит домой. И пенсия у отца твоего побольше, чем зарплата у Таисьи моей.

В а л е р к а. Не знаю. У нас о деньгах разговоры не ведут.

М а ш а. Чего же вести, если они есть. «Вера уехала неожиданно»! И хоть бы глаза в сторону отвел. Нет. До такого нахальства лицемерие довел, что и соврет — не сморгнет! Будто и не знает, почему она за пять минут чемодан собрала.