В а л е р к а. Что-то ты, Машка, невразумительное плетешь.

М а ш а. Прикидывайся, прикидывайся дурачком. Дядя твой ханжества этого лишен, он вчера вечером все выложил как на духу. Похвалялся перед бабкой моей. Дескать, сестра благодарность должна ему объявить, дескать, мужчина в доме появился, племянника вразумил… Да у моей бабки воображения бы не хватило, чтобы за телефонные разговоры по гривеннику взимать. А ты допер с Голиафом своим!

В а л е р к а. Какие гривенники? Чего несешь?

М а ш а. Ах, значит, не ты возле телефона ящичек к стенке приколотил?

В а л е р к а (недоумение его все возрастает). Отец приколотил. Для бумаг.

М а ш а. Был для бумаг. А теперь: по телефону поговорил — гривенник положи. «Мы, дескать, не нанимались за ваши разговоры платить». В душе помылся — двугривенный гони.

В а л е р к а (орет). Кто гони?! Кому гони?!

М а ш а. Семен Семенович гони. Вера гони. А кому — знаешь лучше меня. Не мне — тебе дядя вчера десятку с доходов отвалил.

В а л е р к а (со смутным подозрением). Ты говоришь, Вера чемодан наспех собрала. Почему?

М а ш а. Артист! «Друзья у меня в доме живут»!.. Да потому, что вы с дядей цену ей за комнату назначили — три рубля. Дескать, в такой комнате не одна, а три койки могут стоять. А откуда у студентки деньги такие — трешку в день отдавать?

В а л е р к а (схватившись за голову). Машка! Стой!! (После паузы.) Это что же, дядя с Семен Семеновича, с Николая и с Веры деньги берет за жилье?

М а ш а (теперь в недоумении она). Неделю уже. По рублю в день. И за прошлое велел оплатить.

В а л е р к а. Подлец! Лихоимец проклятый! Кулак!

М а ш а. Ты что, и вправду про это не знал?

В а л е р к а. Да за кого ты, дура стоеросовая, принимаешь меня? (Мечется по сцене.) О-о! Это же надо — до такого свинства дойти! А я-то голову ломал: почему, думал, все они избегают меня? Жулик он!

М а ш а. Он не себе. Он деньги в сберкассу на твое имя положил.

В а л е р к а. Того не легче. (Орет.) Да ведь Семен Семенович от пенсии до пенсии дотягивает едва, а за выступления денег не берет!.. Ну ладно!.. Ну хорошо! (Посмотрев на часы.) На почту мне не успеть. Я в больницу еду к отцу, катер через полчаса.

М а ш а (испуганно). Ой, Валерка, я и не рада, что сказала тебе.

В а л е р к а. А ты бы рада была, если бы я с тобой и Таисьей в одну шайку попал? Да я бы тогда шторма дождался, в море вошел и плавал, пока бы меня волной не швырнуло о скалу. (Убегает и почти тотчас возвращается с большим фибровым чемоданом. Бросает его возле стола и убегает опять.)

М а ш а. Валерка, ты чего это задумал?

В а л е р к а (вносит ворох белья). Клади в чемодан!

М а ш а. Рехнулся? Дядю-то из дому выгонять! Родню!

В а л е р к а (который уже бежал за второй порцией вещей, возвращается). Родню! А из чего я должен понимать, что он мне родня? Родной — значит, близкий. По мыслям, по поступкам. Не так?

М а ш а. Дядя он двоюродный тебе.

В а л е р к а. Да хоть родной! Я, что ли, виноват, что меня его двоюродная сестра на свет родила? Если ты права предъявляешь на меня — сперва человеком стань, чтобы не стыдился я этого родства. Семен Семенович мне родня, Николай, Коперник, которого на костре сожгли, — родня. А этот не родня для меня — подлец! (Убегает.)

Маша, не найдя слов, всплеснула руками и в нерешительности склонилась над чемоданом.

(Вносит оставшиеся вещи Голиафа Петровича.) Ну, чего уставилась, недотепа? Работай давай! (Садится к столу и, достав из кармана бумагу и карандаш, пишет записку.)

Маша, поколебавшись, принимается укладывать чемодан.

(Продолжая писать.) Точно подгадал. Знал, что мать в плавании, а отец в больнице лежит. Да они бы и на порог не пустили его. Ненавидят они мерзавцев таких.

В доме звонит телефон.

М а ш а. Телефон.

В а л е р к а. Подойди.

М а ш а (уходит и потом кричит из-за кулис). Из больницы тебя.

В а л е р к а (продолжая писать). Там шнур длинный. Тащи сюда. (После паузы, когда до него доходит сказанное Машей, испуганно.) Из больницы?!

И сразу возникает тревожная музыка. И трижды, перебивая друг друга, заметались над сценой позывные. Маша вносит телефон. Следом за нею входят  ч е т в е р о — пантомима. Каждый из них несет по воображаемому телефону; аппарат в одной руке, трубка в другой. Во время Валеркиного разговора они стоят полукругом у него за спиной, и позы их выражают смятение.

(В трубку.) Да?.. Да, доктор, это я… (Растерянно.) Когда?.. Машину? Какую машину?.. Не надо, я на такси… Сейчас… (Бросает трубку и после небольшой паузы — Маше, объясняя.) Отец… (Шарит по карманам в поисках денег.)

М а ш а. У меня десятка твоя под подушкой, сейчас принесу.

В а л е р к а (махнув рукой, побежал, вернулся, протягивает Маше записку). Передай. (Убегает.)

Неподвижно, все в тех же позах, стоят возле стола четверо — пантомима.

М а ш а (садится на закрытый уже чемодан, разворачивает записку, читает). «Мой папа и я просим вас немедленно уйти из нашего дома. И, пожалуйста, не пишите нам и забудьте, что мы вам родня».

Медленно гаснет свет.

Там, где кончается улица, поднимающаяся в гору, на склоне, усыпанном колючками и острыми камешками, приткнулся валун, образующий подобие скамейки. Возле него — одинокий, покрытый пылью, стоит кипарис-недоросток. Довольно пологий со стороны моря, склон этот неожиданно круто обрывается на своей северной стороне над руслом давно пересохшей реки. Курортники сюда не заходят. Однако на всякий случай крутизна огорожена жердями.

Шесть часов вечера. Спиной к зрителям, облокотившись на жердь, стоит  В а л е р к а.

Голос Маши: «Валерка!..»

Валерка неподвижен.

Голос Маши: «Валерка!..»

И вот Маша появляется слева, отдуваясь после тяжелого подъема. Садится на камень, оглядывается.

М а ш а. Высота!.. Мне Ленка сказала, что ты по этой тропке пошел, а то бы я и не нашла… До чего мир устроен чудно: у нас холмика не найти, а тут горб на горбе… Если б я богом была, я бы каждой равнине распределила по горе. И справедливо, и глазу было бы остановиться на чем… (Помолчав.) И еще Ленка сказала, что час назад отца твоего оперировать повезли. Мать у нее в больнице — хирургическая сестра.

Валерка, не оборачиваясь, замычал какую-то мелодию.

Ой, Валерка, у меня ведь тоже беда. С твоей не равняю. Правильнее сказать — огорчение даже, а не беда. Телепат-то наш жуликом оказался. Как ты дядю выгнал, он ведь к нам переселился. Чемоданчик-то маленький, который он всегда с собой носил, в шкаф запер, а ключ под подушку себе положил. Утром просыпается — ни чемодана, ни телепата нет. Говорит, две тысячи рублей было у него… Хотя, может, и врет. Откуда у него две тысячи рублей! А бабка моя… Ну, одним словом, решение я приняла… Ты чего, не слушаешь меня?

Валерка продолжает мычать.