И вот, когда Гонсало, охваченный творческим жаром, рылся в «Словаре синонимов», ища слова позвучнее, чтобы передать протяжное пение байонских рогов, он и в самом деле услышал где-то под башней торжественное гудение, звучавшее все громче среди лимонных деревьев. Перо его замерло на бумаге — тут грянуло «Фадо о Рамиресах» и понеслось из сада вверх, к его балкону, увитому цветущей жимолостью, — словно серенада, льющаяся из глубины сердца:

Видейринья! Фидалго радостно бросился к окну. Внизу, среди ветвей, отчаянно замоталась чья-то шляпа и раздался приветственный возглас:

— Ура депутату от Вилла-Клары! Ура высокородному депутату Гонсало Мендесу Рамиресу!

Гитара торжественно заиграла «Гимн хартии». Приподнимаясь на носки лакированных ботинок, Видейринья кричал:

— Да здравствует славный род Рамиресов!

Из-под неистово мотавшегося цилиндра мелькнуло лицо Гоувейи; забыв про горло, он ревел:

— Да зравствует благородный депутат от Вилла-Клары! Ура!

Гонсало, изнемогая от смеха, вышел на веранду, простер руку:

— Благодарю вас, дорогие сограждане! Благодарю!.. Вы оказали мне большую честь, так красиво посетив меня, — ты, славный глава администрации, ты, вдохновенный фармацевт, и ты, великодушный…

И вдруг умолк. А Тито? Неужели Тито не пришел? О, Жоан Гоувейя, ты не пригласил Тито!

Посадив цилиндр на голову, Гоувейя, щеголявший в тот день еще и алым атласным галстуком, заявил, что Тито — «свинтус».

— Мы условились, что придем все вместе. Он даже обещал захватить дюжину шутих, чтобы взорвать их под звуки гимна. Место сбора — у моста. Но Тито — свинья! Он не явился! Во всяком случае, он знал, отлично знал… Просто он изменник,

— Хорошо. Поднимайтесь сюда! — крикнул Гонсало. — Через две минуты я буду одет, А для аппетита предлагаю по рюмке вермута и небольшую пробежку до сосняка!..

Видейринья, вытянувшись во фрунт и держа гитару торчком, зашагал между грядок, под виноградным навесом. Следом маршировал Жоан Гоувейя, подняв зонтик, как древко знамени. Когда Гонсало вошел в спальню, взывая к Бенто, чтобы он поскорее принес горячей воды, «Фадо о Рамиресах» раскатывалось могучими руладами среди посадок фасоли, под окном, где сохло кухонное полотенце. Исполнялся любимый куплет фидалго — тот, где его знаменитый дед, Руй Рамирес, бороздя на шлюпе воды Омана, замечает в отдалении три английских корабля; в своем алом плаще он стоит на носу корабля и, положив руку на пояс из буйволовой кожи, инкрустированный золотом и самоцветами, предлагает англичанам сдаться:

Торопливо пристегивая подтяжки, Гонсало подхватил хвалебную песнь:

Он напевал напряженным фальцетом и думал о том, что с такой длинной вереницей предков он смело может презирать и Оливейру, и старух Лоузада. Но тут в коридоре загудел раскатистый бас Тито:

— А где же депутат от Вилла-Клары?.. Уже примеряет новую форму?

Сияя от радости, Гонсало распахнул дверь:

— Входи, Тито! Теперь депутаты не носят мундиров! Но если бы носили, то я, черт побери, надел бы и мундир, и шпагу, и шляпу с кокардой, чтобы почтить таких дорогих гостей!

Тито медленно шел к нему, заложив руки в карманы оливковой вельветовой куртки, сдвинув на затылок широкополую шляпу и обратив к фидалго честное, бородатое лицо, красное от полнокровия и солнца.

— Под формой я подразумеваю не мундир, а ливрею, лакейскую ливрею.

— Еще чего?!

Великан продолжал еще оглушительней:

— А кем же ты теперь стал, если не лакеем на посылках у «лысого чучела» Сан-Фулженсио? Правда, чай подавать ты ему не будешь, но если он прикажет голосовать, ты пойдешь и проголосуешь! Всегда готов к услугам! «Вот что, Рамирес, пойди-ка проголосуй»… И Рамирес — хлоп! — голосует. Лакейское занятие, мой милый, занятие для ливрейного лакея!..

Гонсало нетерпеливо повел плечами.

— Ты лесной житель, дикарь, первобытный человек… Ты ничего не понимаешь в организации общества! Общество не знает незыблемых принципов…

Но Тито невозмутимо продолжал:

— А что же Кавалейро? Уже стал талантливым малым? Уже хорошо управляет округом?

Задетый за живое, сильно покраснев, Гонсало запротестовал. Разве он когда-нибудь отрицал, что Андре хороший правитель и способный человек? Никогда! Он только подшучивал над его самомнением, над нафабренными усами… И вообще, интересы страны иногда требуют, чтобы люди различных вкусов и мнений вступали в союз…

— Я вижу, сеньор Антонио Виллалобос сегодня настроен читать мораль и пребывать в позе Катона. Ты ни за что не дашь людям спокойно поужинать! Так знай: философам-моралистам, которые не желают сидеть с распутниками за пиршественным столом, частенько приходится есть на кухне!

Тито величаво повернулся спиной к фидалго и зашагал к двери.

— Куда ты, Тито?..

— На кухню!

Но, услышав смех Гонсало, Тито в дверях снова повернулся — словно башня поворотилась — и посмотрел другу прямо в глаза,

— Я не шучу, Гонсало! Выборы, примирение, уступки — и вот ты в Лиссабоне к услугам Сан-Фулженсио, и в Оливейре — под ручку с Андре. Все это как-то не вяжется… А впрочем, если тетя Роза сегодня не ударила лицом в грязь, не будем думать о грустных вещах!

Гонсало снова заспорил, сильно жестикулируя, но в коридоре зазвенели гитарные струны, послышался топот печатавшего шаг Гоувейи, и опять грянули хвалебные звуки фадо:

Дом Андре Кавалейро в Коринде — непритязательная постройка конца XVIII века, с четырнадцатью окнами по длинному, желтому фасаду — стоял среди обширных возделанных равнин. Благородная, прямая аллея каштанов вела к нему, а по сторонам подъезда расположились два мраморных фонтана. Сад славился великолепными розами; именно этим розам судья Мартиньо, дед нынешнего хозяина, был обязан визитом королевы Марии II *. Внутри же дома все блистало чистотой и опрятностью, благодаря неусыпным заботам сеньоры доны Жезуины Ролин, бедной родственницы молодого сеньора.

Гонсало спешился у входа, вошел в вестибюль и сразу узнал одну из картин, изображавшую бой галеонов, — когда-то фехтуя с Андре, он поцарапал ее рапирой. Под картиной, на краешке плетеного дивана, томился мелкий чиновник управы с красной папкой на коленях. В глубине коридора приоткрылась дверь — старый Матеус уже доложил о госте— и раздался веселый голос Андре:

— Гонсало, иди сюда! Я только что из ванны… Еще не оделся!

Так, полуодетый, Андре и обнял его. Потом стал одеваться, и, в хаосе разбросанных по стульям галстуков, флаконов и шелковых носков, они болтали о жаре, о тяготах дороги, об опустевшей столице…

— Нестерпимо! — восклицал Кавалейро, грея щипцы на спиртовке. — Все улицы разворочены, повсюду пыль, известка. В отеле — москиты, мулаты… Не Португалия, а Тунис! Ничего, мы еще выиграем бой в Лиссабоне!

Примостившись на диване между кипой цветных рубашек и ворохом нижнего белья с ослепительной монограммой, Гонсало улыбался:

— Ну как, Андрезиньо, все в порядке?

Кавалейро перед зеркалом тщательно и прилежно завивал кончики усов. Затем он умастил их брильянтином, справился с непокорными волнами волос, еще раз полюбовался собой и заверил наконец встревожившегося было друга, что с выборами все в порядке.