— Эй, Праворукий, толкни в бок соседа! — взревел проснувшийся Кху. Ему было лень лишний раз махнуть кнутом.

— Очнись. — Уги ткнул плечом худощавого, потерявшего сознание немолодого северянина, чья когда-то бледная кожа, теперь сожженная морским солнцем, бугрилась большими гнойными волдырями. Голова несчастного безвольно свисала на грудь, руки едва удерживали весло, и Уги уже вторые склянки греб за соседа. Он мог это делать и до самой Отаки, но проснувшийся Кху заметил, что северянин стал обузой для всей гребной банки, и это могло стоить тому жизни.

Уги толкнул сильнее. Несчастный дернул головой, открыл давно не видавшие сна глаза, и из его груди вырвался стон.

— Хочешь выжить — смотри в небо и подхватывай, — сказал Уги, поднял вверх бесцветные глаза и гортанно, в такт мерным гребкам, затянул островскую песню:

Вслед за Уги вся банка, а следом и остальные гребцы подхватили незамысловатый мотив:

Довольный Кху опять задремал, прикрыв широкополой шляпой черное от загара лицо. Песня лилась над палубой:

Сколько уже дней и ночей Уги, по прозвищу Праворукий, вот так таращился в небо и пел? Он потерял им счёт, и теперь мерил жизнь морскими переходами. То было его восьмое плавание в Отаку, хотя многие из гребцов не доживали и до пятого. Он выжил, но лучше было бы умереть.

«Го-о-о-о!» — загребной уперся ногами в палубные доски, и весло подалось вперед.

Длинные волосы, стянутые в тугую косу, черная борода. Выдубленная солнцем, просоленная морем кожа покрыта витиеватыми татуированными рунами кочевников. Из одежды кожаные штаны да платок на бычьей шее.

«Го-о-о-о!» — скрежет уключин, и весло замерло на миг в самой высокой точке.

Раны от кнута давно зарубцевались. Его теперь не били — не было смысла. Зачем бить бездушную машину, правая рука которой навсегда стала продолжением тяжелого весла.

«Го-о-о-о!» — с общим протяжным выдохом весло устремилось назад, и морская волна, разбившись о борт, обдала обжигающим холодом разгоряченное тело.

Он уже ничего не боялся и ничего не желал. Неизменно бескрайнее небо над головой, и над палубой летит все та же бесконечная песня. Отныне так будет всегда, до самой смерти, которая никогда не наступит.

К полудню на горизонте показался Дубар — торговый порт Отаки — самый крупный в Сухоморье. Белые городские стены, вздымающиеся над морем, казались невероятно высоки. Не зря два года назад налетчики Хора не решились на их осаду, довольствуясь разграблением окрестных рыбацких поселков. Но и там геранийцы поживились на славу.

Чтобы попасть на городскую пристань, торговые корабли проплывали по широкому тоннелю в осадной стене под массивной, поднимающейся вверх кованой решеткой с прутьями толщиной в человеческую руку — то были Морские Ворота Дубара. Семь раз Уги был здесь, и на восьмой даже не поднял головы.

Когда галера пристала к причальной стенке, Кху, лениво лязгая кнутом, зычно гаркнул:

— Сушить весла!

Северянин отпустил весло и бессильно свалился на глянцевые палубные доски, бесчисленное множество раз омытые морской пеной и до блеска натертые босыми пятками гребцов.

— Не доживешь до Омана, — покосился на него Уги.

— И хорошо, — послышалось снизу.

— Что ж хорошего-то? Нас на весле останется четверо, да и акулам твои кости на один зуб. Сплошь убытки.

Кок разносил жидкую бобовую похлебку. Уги взял две деревянные плошки с серо-коричневой жижей, слил содержимое обеих в одну и протянул северянину.

— Тебе нужнее.

Тот взглянул на Праворукого влажными глазами. Уги поставил посудину с едой перед несчастным.

— Если желаешь издохнуть, будь добр, дотяни с этим до Омана.

Северянин взял дрожащей рукой плошку и принялся жадно пить варево, отдаленно напоминающее суп. Уги отвернулся и, откинув голову назад, опустил усталые веки.

— Меня зовут Гелар.

Уги нехотя повернул голову и одним глазом взглянул на северянина.

— К чему мне знать твое имя?

— Не хочу умереть безвестным. Может, когда-нибудь вспомнишь старого Гелара с северо-восточных гор, которым даже рыбы не смогли поживиться.

— Тогда я Уги Праворукий. Но боюсь, тебе меня вспоминать не придется. Даже не знаю, завидовать тебе, что не доживешь до конца плавания или нет.

Он отрешенно смотрел через уключину на толпы отакийцев на пирсе: на портовых грузчиков с тяжелыми мешками на плечах; на прытких юношей с двухколесными легкими повозками за спиной; на сидящих в этих повозках разодетых красавиц; на бородатых мужчин в длинных белых балахонах, ведущих учет товаров; на снующих взад-вперед суетливых гладковыбритых стряпчих; на собак, лающих друг на друга у разделочных столов с рыбными потрохами; на моряков, рыскающих, где бы пропустить стаканчик-другой.

Высоко над крышами таверн нёсся гомон, смех, восторженные крики, матросская брань, щебет птиц и звуки музыки. Уги смотрел на жизнь по ту сторону борта, и она нисколько не интересовала его. То была иная реальность. Его же ограничилась двумя локтями на короткой банке да тяжелым веслом, обращаться с которым он научился так же хорошо, как некогда своим длинным фламбергом.

Ухо уловило незнакомый голос. На корме рядом с Кху стояли двое — владелец судна купец Тордо и высокий незнакомец в белоснежном отакийском балахоне. Тот быстро говорил на непонятном языке и беспрестанно жестикулировал. Купец кивал в знак согласия. Это длилось довольно долго, затем настала очередь Тордо. Геранийский торговец говорил по-отакийски не менее быстро, и размахивал руками более самозабвенно. Отакиец молча тряс головой, но в отличие от своего собеседника — отрицательно, в знак явного несогласия. Рядом, теребя свой кнут, откровенно скучал Кху.

Наконец, судовладелец стал навязчиво тыкать в руку собеседника кожаным мешочком, по всей видимости, туго набитым серебром. Незнакомец высвободил руку, отстранился от геранийца и, гордо заломив широкополую шляпу, повернулся к трапу, намереваясь уйти. Тордо схватил того за локоть, развернул к себе и умоляюще заглянул в лицо.

— Торгуются, — услышал Уги голос Гелара.

— Откуда знаешь?

— Наш желает купить у местного гранитную ванну для купания, а тот упирается.

— А почему не продает?

— Не знаю. Наш впервые увидел такое чудо. Видишь, как глаза горят.

— Ты понимаешь по-отакийски?

— Очень хорошо. Я учитель и ученый. Я знаю шесть языков Сухоморья. Знал…

Тем временем торговля на корме продолжалась. Тордо умолял, но отакиец был непреклонен. Казалось, купец-гераниец готов был встать на колени перед местным гордецом. Кху, почесывая брюхо, с интересом наблюдал за происходящим. Мольбы купца не прекращались, и отакиец понемногу стал уступать. Наконец он обессилено махнул рукой в знак согласия, и они с Тордо пожали друг другу руки.