Судите сами, ваша светлость, и бог тому свидетель, сколь не по душе была мне затея графини, чреватая для меня такими опасностями. Но трусость отвратительна, а отказ равнялся бы измене дружбе и чести, а также служению даме; я согласился.

Однако я убедительнейше просил их не задерживаться, ибо они сами должны понимать, на какой риск я иду ради них. Они обещали и клялись, что не будут испытывать мою твердость более получаса. Графиня накинула мне на голову свою кружевную мантилью, отвела меня, раздетого и разутого, в спальню и уложила на кровать.

Тьма стояла кромешная; все было объято мраком и тишиной. Я лежал на самом краю кровати, стараясь отодвинуться как можно дальше от графа, и так прошло не четверть и не полчаса, а больше пяти часов; дело шло уже к рассвету.

Вообразите, каково было мне лежать в таком месте и в такое время! Как я боялся быть узнанным! Как трепетал разоблачения! Самое ничтожное движение руки или ноги могло разбудить графа и стоить мне жизни. Я был раздет и безоружен и рассчитывать мог только на свои кулаки. Если бы даже мне удалось вырваться из рук графа, я наверняка не ушел бы от челяди, не зная даже, как и куда бежать.

Мало того: дон Луис и графиня смеялись и разговаривали так громко, что я слышал почти каждое их слово, и опасение, что они разбудят графа, все возрастало. Я терзался, не имея возможности подать знак, чтобы они говорили потише, если уж не намерены поторопиться. Я изнывал от страха, и все же, из гордости и самолюбия, не трогался с места. Наконец, под утро, они, громко смеясь, вошли в спальню с зажженной свечой, подняв великий шум. Я подумал, уж не рехнулись ли они от радости. Это сокрушило меня еще сильнее, чем мысль о собственной неминуемой гибели, ибо мне стало ясно, что теперь все пропало и мы поплатимся жизнью, честью и добрым именем — они за дело, а я с ними заодно. В одну минуту передо мной промелькнули тысячи картин, одна страшнее другой. И, среди всех моих терзаний, они подошли к кровати, графиня отдернула полог, и нас залил дневной свет. Я едва не лишился чувств; вздумай я бежать, у меня подкосились бы ноги.

Но очень скоро я пришел в себя; графиня откинула одеяло, и тут открылся обман: подле меня лежал вовсе не граф, а молодая девушка, прекрасная, как майское утро, юная сестра графини. Я был так ошеломлен и ошарашен этой проделкой, что лишился языка и не придумал ничего умнее, чем встать, как был, в одной сорочке, и пойти за своим платьем. Ныне мне зазорней вспомнить об этом, чем о моих ночных страхах. Теперь вы знаете, ваша светлость, какие труды и опасности я перенес, и можете судить, заслужил ли я перстень».

Коннетабль очень смеялся и объявил, что дон Луис не вправе жаловаться на несчастную любовь, ибо он, пусть поздно и со многими треволнениями, все же добился исполнения своих желаний, а посему не может притязать на обещанную награду. Но и дон Родриго ее не заслуживает, так как вовсе не спал в одной постели с графом и не подвергался никакой опасности; напротив, над ним подшутили приятно и безобидно. По этой причине бриллиант не достанется ни одному из них.

И, сняв с пальца перстень, коннетабль вручил его дону Родриго с просьбой отослать юной девице, с которой тот спал на графской кровати, ибо она одна в ту ночь подвергалась опасности и находилась под угрозой.

На этом повесть окончилась, и гости, весьма довольные, принялись обсуждать решение коннетабля, его тонкий ум и справедливость суждений. Все хвалили его учтивость и любезность; но время шло, разговор понемногу затихал, и гости стали расходиться, ибо каждого призывали его дела и заботы.

Все писавшие о природе молнии уверяют нас (и опыт подтверждает их слова), что главное ее свойство — беспредельная гордыня, ибо, пренебрегая всем слабым и непрочным, она устремляет свой удар на то, что крепко и несокрушимо: молния поражает стальной клинок, но минует мягкие ножны; разбивает в щепы могучий дуб — и не трогает гибкой тростинки; вдребезги разносит мощное строение или горделиво вознесшуюся башню — и щадит сплетенную из веток хижину. Если ударит в человека, то обратит в прах кости, словно они созданы из хрупкого стекла, но не повредит одежды. Она расплавит серебро, золото, монеты, но оставит в целости кошелек, где они хранились. Лишь достигнув земли, теряет молния свою мощь: только земля может ей противостоять. Вот почему люди, боящиеся молнии, укрываются во время грозы в пещерах и глубоких подземельях, ибо только там обретают безопасность.

Таков и безрассудный задор молодости: словно сверкающая молния, он избегает целей простых, доступных и обычных и устремляется к величайшим трудностям и сумасбродствам. Молодость не знает закона, не боится греха. Словно необъезженный конь, несется она вскачь, не разбирая дороги, неведомо куда; вся во власти слепых порывов, она не дает разуму оседлать ее и в испуге шарахается от самой легкой ноши. Безумие ее так велико, что даже исполнения всех прихотей ей мало. Укротить этого дикого зверя могут лишь смирение и покорность; одни они в силах ее образумить; это земная толща, против которой бессильна ее ярость, это противоядие и твердыня, служащие от нее защитой.

Отсюда следует, что напрасно ждать добра от юноши, не приученного к смирению и покорности, ибо молодость — это начало и исток всех грехов. Мне с детства во всем потакали; я вырос беспутным и не желал быть иным. Однако благоразумие — детище жизненного опыта; с годами оно возрастает, и беда была бы невелика, если бы я впадал в заблуждение единственно по молодости лет. Но скверно то, что памятные случаи в Малагоне и Толедо не научили меня бояться женского коварства. Вместо того чтобы последовать примеру ошпаренного кота, с опаской глядящего на холодную воду, я снова доверился женщинам и позволил поймать себя в ловушку; если столь обширный опыт не научает нас уму-разуму, то мы либо глупы, либо потворствуем своим низменным желаниям и страстям. И последнее будет вернее. О, если бы творцу было угодно, чтобы я наконец одумался и сказал себе раз и навсегда: «Nec plus ultra»;[32] если бы на этом рубеже я сумел воздвигнуть столпы жизненного опыта и никогда более не поддавался искушению! Но оно одолевало меня снова и снова (как ты увидишь из дальнейшего), хотя ни разу я не мог похвастать, что благополучно унес ноги. Что поделаешь! Влюбленный отдает предмету своей любви и волю и разум; не удивительно, что, лишившись и того и другого, он совершает одни лишь глупости и сумасбродства.

Господин мой, французский посол, увлекся некоей известной в городе дамой; это была супруга влиятельного римского дворянина, звали ее Фабией, и я частенько околачивался возле дома этой сеньоры, что было, к немалому ущербу для ее доброй славы, замечено соседями. Подозрения эти были, однако, неосновательны, ибо она никогда не давала моему господину повода для ухаживаний и ничем его не поощряла. При всем том никому не заказано влюбляться, безумствовать и биться головой об стену; воспрепятствовать этому невозможно, и господин мой поступал так, как подсказывала ему страсть, а сеньора делала все, чтобы защитить свое доброе имя и уберечь честь своего супруга.

Правда, и мы были не настолько слепы, чтобы не видеть того, что само бросалось в глаза, и не совсем заблуждались; кое-какие основания для надежд у нас были, хоть и незначительные.

Муж этой дамы был стар, скуп и безобразен; судите сами, как сильны три таких ворога, когда они ополчаются на женщину молодую, красивую и своенравную. Полагаясь на этих союзников, а также на собственную ловкость и на помощь молоденькой камеристки, с которой я завел шуры-муры, я и надеялся добиться цели. Мог ли я проиграть игру, имея на руках такие козыри, если бы не моя несчастливая звезда?