Литературный кружок стал меня увлекать все больше и больше. Помню, я прочитал однажды сказку «Царь, поп и мельник» поэта Исаковского, и мне показалось, что, расскажи я эту сказку со сцены, — ребята животы надорвут от смеха.
Средь полей, покрытых рожью,
Кто ни шел, ни ехал — всяк Видел справа церковь божью,
Слева — мельницу-ветряк.
А за ними — частый ельник Кверху шапки поднимал...
Слева жил, конечно, мельник.
Справа — батя проживал.
И как во всех русских народных сказках, простой работник оказался умнее и хитрее дармоеда.
Сказка кончалась так:
Вот и кончено сказанье.
Впрочем, слышно было встарь,
Будто батю в наказанье Мукомолом сделал царь.
А попом в селе назначил Мукомола-мужика.
Так ли это, иль иначе —
Не проверено пока...
Я вмиг выучил сказку, но, когда предоставилась возможность прочесть ее со школьной сцены, ребята, к моему огорчению, животов не надорвали. Зато встретили меня тепло, хлопали дружно. Пожалуй, с того дня началось мое серьезное увлечение самодеятельностью.
Литературные кружки появились у нас в селе не случайно. Преподаватели нашей школы не только создали литературный кружок и руководили им, но и сами участвовали в художественной самодеятельности, увлекая и детей и взрослых.
На сельской сцене ставились пьесы и скетчи, всевозможные инсценировки на местные темы, большую часть которых писали сами учителя. Многие инсценировки и стихи принадлежали нашему районному поэту-любителю Кулику, и на слова одного из стихотворений этого поэта мой отец написал как-то песню — «Алтайская лирическая».
Увлечение литературным кружком не отнимало много времени, и я успевал заниматься спортом, ходить в кино, читать и, конечно, участвовал в проделках соседских мальчишек. Но с особым удовольствием я, как мог, помогал отцу в его всевозможных начинаниях, которые он умел повернуть так, будто это наша общая с ним затея, наше мужское дело.
Надумал отец посадить сад вокруг нашей избы. Мать вначале возражала. В те годы не густо было с продуктами и своя картошка и капуста были большим подспорьем в хозяйстве.
— Не могу видеть эту картофельную ботву,—говорил отец. — Разве можно сравнить эту «зелень» с кудрявыми яблоньками? Как ты считаешь, сын?
Я соглашался, что сравнить нельзя, но плохо представлял.
как и когда может из простого прута вырасти яблоня. Но верил отцу и упрямо копал ямы и таскал навоз для удобрения. Постепенно, несмотря на сопротивление матери, тонкие, хилые саженцы завоевали все жизненное картофельное пространство. Но как долго еще пришлось ждать полной нашей победы, когда, не раз спасенные от непогоды, окрепли и зацвели яблони — первые яблони во всем нашем селе, а мы — победители — ходили гордые, задирая носы.
Все мои сверстники поголовно увлекались спортом, хотя никаких соревнований, кроме футбольных, мы не устраивали. Я очень любил кататься на коньках, и однажды это чуть не кончилось для меня трагически.
В разгар зимы, когда все окрест покрывалось толстенным слоем снега, мы переходили на лыжи, для коньков же выгадывали первый, непрочный, прогибающийся ледок, что появлялся на прудах в начале зимы.
Однажды я решил «блеснуть» и несколько раз пронесся через полынью, покрывшуюся тоненьким льдом. Лед трещал, прогибался, удовольствие было огромное. Разворачиваюсь к новому заходу, лечу — и неожиданно тонкий, как картон, ледок полыньи разлетается в куски. В тот же миг я очутился по горло в воде, успев, к счастью, широко расставить руки. Чувствую, что с каждой секундой намокшая одежда тянет меня все сильнее и сильнее вниз...
Говорят, когда человек попадает в опасное положение, в его сознании мгновенно проносится вся жизнь. Мне, видимо, не суждено было тогда умереть, и жизнь не пронеслась передо мною. Помню только, как вокруг меня будто застыл весь мир. Застыли лица ребят, застыла березовая роща, застыли в воздухе вороны, застыл громадный диск оранжевого, затянутого морозным туманом солнца.
Тишина. Только тонко и жалобно звенит ледок, подламываясь вокруг меня. Свинцом налилась от напряжения голова...
И вдруг совсем рядом слышу прерывистое дыхание и жалобный голос, почти шепот: «Гера! Дай, дай руку!»
Протягиваю по направлению голоса руку и чувствую опору. Чья-то маленькая, холодная ручка вцепилась в мою ладонь. Смотрю — Галка, девчонка. Бледная как полотно, глаза от испуга широченные, но руки моей не отпускает, тянет к себе.
Эта опора словно влила в меня удвоенную силу, в голове зашумело от волнения, застывший мир снова ожил. Стало даже очень шумно. Кричали ребята, кричали вороны, где-то надрывисто мычала корова. «При чем тут она?» — мелькнуло в голове.
Когда я вылез на лед, ребята все еще оставались в тех же позах, что и минуту назад. Одни неподалеку, другие — на косогоре, куда успели домчаться, побежав за взрослыми.
— Идем греться,—сказал я Галке, будто мы с ней вместе побывали в воде.
Предложение мое пришлось, наверное, кстати, ей тоже в пору было согреться — от волнения у моей спасительницы зуб на зуб не попадал.
Мне удалось тайком от матери у чужой печки высушить немудреную «спортивную» одежду и спастись от простуды.
«Вот тебе и девчонка! — думал я, возвращаясь вечером домой.— Совсем кроха, а храбрая...»
Может быть, именно с того дня я с особым уважением отношусь к так называемому «слабому полу»...
На следующий день я вновь катался с мальчишками на пруду, но уже предусмотрительно избегал опасное место...
Одним из любимейших занятий у нашей детворы, конечно, было посещение кино, и некоторые фильмы мы смотрели по двадцать раз. Такую роскошь, как билеты, мы отвергали в принципе и в зрительный зал проникали неведомыми для билетеров путями.
Первыми картинами, которые я запомнил с начала до конца, были «Таинственный остров» по роману Жюля Верна и «Пархоменко». Последняя картина вызывала наше восхищение обилием рукопашных схваток...
Читать начал рано и много, и как ни регулировал мое чтение отец, я часто брал книги без всякого разбора. Но первой книгой, которая захватила меня целиком, были «Два капитана». Я прочитал книгу Каверина залпом, прячась от отца и матери в чулане, потому что в это время должен был готовиться к экзаменам по геометрии.
Первой «машиной», потрясшей меня, был обыкновенный киноаппарат. Часто во время демонстрации кинофильмов в нашем сельском клубе я усаживался ближе к киномеханику и внимательно следил за его работой. Не успокоился до тех пор, пока не освоил «машину» и стал сначала помогать ему, а потом и сам «крутить» фильмы.
За киноаппаратом изучил автомобиль, затем занялся школьной электростанцией. Она часто выходила из строя, и мы с двумя-тремя энтузиастами месяцами находились в положении «аварийно-ремонтной» бригады.
В старших классах началась пора увлечения радиотехникой, чему немало способствовали наши школьные учителя. Иван Васильевич Калиш умело и терпеливо прививал нам любовь к математике. Он радовался, когда мы по-своему доказывали ту или иную теорему, а новый материал объяснял так, будто это он сам создал все формулы и законы. Он увлекал своим темпераментом учеников и невольно передавал любовь к предмету.
Физик Семен Николаевич Ванюшкин часами засиживался после уроков, собирая с нами приемники или усилители для школьного радиоузла.
Дела мои школьные шли как нельзя лучше, и мне уже в 9-м классе казалось, что аттестат будет только отличным и медаль обеспечена, но произошел случай, который сначала отразился на моих отметках, а потом мог сказаться и на моей биографии.
Отцовский велосипед был постоянным предметом моего восхищения. Со временем я решил превратить его в спортивный снаряд для постоянных физических упражнений и тренировок. Мои сверстники, особенно в последних классах, вымахали во внушающих уважение верзил, а я?.. Что я мог при своем незавидном росте им противопоставить? Только ловкость, выносливость и физическую силу... — таково было мое решение.
Поэтому летом почти каждый день делал около ста километров на велосипеде, то совершая выдуманный мною маршрут, то выполняя поручение матери. Сходить в ларек за хлебом было делом одной минуты, но я садился на велосипед и отправлялся в тридцатикилометровый рейс по пересеченной местности до дальнего села. Чтобы набрать сотню, я «на минуточку» заворачивал к деду в Майское Утро за тридцать пять километров.