— Вот по тем утесам за Байкитом она и называется Подкаменной — среди камней течет, значит, под скалами.

Правда, происхождению слова Подкаменная есть другое объяснение. Как писал в 1921 году красноярский исследователь А. Я. Тугаринов, «Подкаменная Тунгуска носит это название только на устье, выше это имя населению не известно, и реку зовут Катангой».

Дело в том, что выше устья Подкаменной Тунгуски на Енисее находится довольно внушительная преграда — знаменитый Осиновский порог, который в старину называли Камнем. Все, что было ниже этого порога по Енисею, называлось «под Камнем». И большая река Катанга, которую русские называли Средней Тунгуской, постепенно стала именоваться Подкаменной, то есть рекой, впадающей в Енисей под порогом, под Камнем.

— Долго ли нам плыть до Байкита? — спросил я.

Анатолий подумал:

— Дней пять проплывем. Может, и дольше.

Слева в Подкаменную Тунгуску впадала река Соба. В полукилометре от ее устья мы увидели маленькую безлюдную деревушку.

— Это Соба, — сказал Толя. — Там теперь никто не живет: все перебрались в Панолик и в Оскобу.

— А что случилось, почему разъехались жители?

— Да ничего, просто переселился народ в более крупные деревни, в колхоз, на зверофермы — вот и опустели дома. Таких деревушек на Подкаменной, говорят, много.

После Собы опять потянулись равнинные берега с многочисленными болотами и чахлой тайгой.

Неожиданно впереди взлетела большая стая уток.

— Утятинки хочется, — сказал Савватеев. — Давайте поохотимся!

Я взял ружье и уселся на носу лодки.

— Сейчас они сядут впереди нас, — сказал Анатолий.

Утки, сделав большой круг над рекой, снова опустились на воду. Савватеев немного сбавил скорость и направил лодку к стае. Это были чирки. Анатолий заглушил мотор, и мы стали по инерции приближаться к уткам.

Метрах в тридцати от нас стая взмыла вверх. Я выстрелил. Две птицы, кувыркнувшись в воздухе, упали на воду.

— Ну вот, ужин обеспечен.

Мы подобрали убитых птиц, и наш мотор снова заревел на всю реку.

— Где будем сегодня ночевать? — спросил я.

— Можем остановиться в Оскобе, а можем плыть еще дальше, до Кривляков.

— Где лучше?

— Кривляки далековато, а Оскоба близко. Там самая передовая звероферма во всем Красноярском крае.

— Тогда, конечно, остановимся в Оскобе!

С левого берега в Подкаменную впадала большая река, заросшая высокими кустами ракитника.

— Оскоба, — сказал Анатолий. — Скоро будет и деревня.

Через шесть километров на правом низком берегу показалась и сама деревня Оскоба. Это был уже более крупный населенный пункт, чем те, которые мы встречали в пути после Ванавары. Несколько десятков домов цепочкой тянулись по берегу. Широкая улица разделяла деревню.

В Оскобе мы сделали остановку. Анатолий направился к одной из изб, стоящих близко от берега. На крыльце сидел молодой парень.

— Мне нужен Попов, — обратился к нему Толя.

— Я Попов, — ответил, вставая, парень.

— Привет! Савватеев, — протянул Анатолий руку.

— Савватеев! — радостно удивился парень. — Наконец-то увиделись!

Я с удивлением наблюдал эту непонятную для меня сцену.

— Это коллега, радист, — сказал Толя, показывая на парня. — Много лет каждый день разговариваем по рации, а увиделись только сейчас!

Анатолий ежедневно принимает и передает по радио телеграммы в Байкит, Чемдальск, Стрелку, Муторай, Туру, Мирюгу, Куюмбу, знает по имени всех радистов в этих и многих других пунктах Эвенкии, но никогда еще не виделся со своими коллегами.

В Ванаваре я однажды слышал его разговор с Байкитом.

— Привет, Манечка! Как жизнь молодая? — кричал Толя в микрофон.

Радистка Манечка из Байкита отвечала:

— Здравствуй, Толик! Ну, как погода в Ванаваре? У нас идет дождь. Прими телеграмму.

Это было похоже на разговор радистов береговых полярных станций с радистами судов, плывущих за десятки километров от берега.

Наше путешествие даст Анатолию возможность увидеться со многими из своих заочных знакомых в селах вдоль берегов Подкаменной Тунгуски.

Попов любезно пригласил нас в свой дом на ночлег.

В сибирских деревнях встают рано. Чуть показалось за тайгой утреннее солнце — все жители Оскобы уже были на ногах. Колхозники, используя августовские солнечные дни, торопились закончить сенокос.

Не спалось и нам.

— Ну что, посмотрим сегодня черно-бурых лисиц? — спросил я Анатолия.

— Не черно-бурых, а серебристо-черных! — поправил он меня.

Мы направились на звероферму, которая находилась в лесу, в трех километрах от села. Попов, замещавший в это время начальника почты, выделил нам подводу, на которой мы повезли нашу киноаппаратуру. Неприятный запах, доносившийся из леса, давал знать, что звероферма близко.

Живописная лесная дорога скоро вывела нас к высокому деревянному забору.

У ворот нам встретился низкого роста, скромный на вид молодой мужчина в очках.

— Здравствуйте. Мне только что позвонил Попов и сказал, что едет кинооператор. Это вы?

— Это мы, — важно ответил Анатолий. — Гримируйте ваших лисиц!

Человек в очках улыбнулся и пригласил нас в контору зверофермы. Мы познакомились. Это был знатный зверовод Иван Егорович Пикалов.

После знакомства Пикалов повел нас осматривать звероферму. Проходя вдоль забора, мы с Анатолием обратили внимание на две высохшие медвежьи лапы, прибитые гвоздями к доскам. Я удивился и хотел было спросить, зачем они здесь, но Пикалов опередил меня:

— Прошлое лето повадился к нам Топтыгин. Видно, почуял лисий запах. Мы его и прикончили. Сами попробовали медвежатники, а большую долю мяса лисам скормили. Эти лапы прибили на память.

Лапы были огромные, с когтями чуть ли не в десять сантиметров длиной, и вызвали восхищение у Толи, заядлого охотника:

— Ох, и здоровый, видать, был!

— Да, мяса с костями было до четырехсот килограммов да плюс шкура — все вместе почти полтонны, — сказал Пикалов.

Иван Егорович показал нам серебристо-черных лисиц в клетках, в вольерах и под специально затененным навесом. Торопясь использовать драгоценное светлое время, я заснял несколько эпизодов у клеток с участием самого Пикалова и его помощницы-кормача. Мы даже зашли с киноаппаратом прямо в вольер, где бегали уже подросшие лисята. Они сначала дичились нас, потом, привыкнув, начали резвиться, перепрыгивать друг через друга.

Я смотрел на молодняк и удивлялся этой оригинальной породе лисиц с черной шерстью и длинными седыми ворсинками, за которые и называют их серебристыми.

— Встречаются ли такие в тайге? — спросил я Пикалова.

— Старые эвенки рассказывали, что очень много лет назад встречались как исключительная редкость отдельные особи, отдаленно похожие на современных серебристо- черных лисиц.

— А эти откуда появились?

— Эту породу постепенно вывел и улучшил человек.

В далекие времена охотникам иногда случайно попадались лисицы, цветом шерсти совершенно непохожие на своих рыжих собратьев. К этим особям люди проявляли больший интерес, чем к рыжим лисицам, стараясь всеми способами добыть их живьем. Одному из охотников, очевидно, повезло — он стал обладателем пары живых зверьков, которые дали приплод, унаследовавший все признаки своих родителей. Этот счастливец-охотник невольно стал первым селекционером, первым звероводом.

Благодаря особому уходу и питанию шкурки зверьков постепенно улучшались. Звероводство стало массовым явлением. У одного охотника зверьки давали лучший приплод, чем у другого. Люди обменивались ими и постепенно, может быть невольно, улучшали породу.

— Вот и мы стараемся улучшить качество шерсти серебристо-черных лисиц, пользуясь, конечно, при этом многолетним практическим опытом и достижениями пауки.

Пикалов повел нас к вольеру, который был совершенно изолирован от солнечного света; клетки в нем стояли почти в темноте. Здесь он продолжил свой рассказ: