Мы, соблюдая деликатность, ушли во вторую половину избы, оставив Беркута и Евфросинью Семеновну наедине друг с другом.

Григорий Розан прищелкнул языком:

— Вот это женщина! Такая если полюбит, так на всю жизнь.

— Что, завидно стало? — пошутил Блинов.

— Моя Мариула не хуже, — мечтательно произнес Григорий.

Из-за тонкой, дощатой перегородки, отделяющей нас от горницы, доносятся голоса Евфросиньи Семеновны и Степана Беркута.

— Я про твое горе расслышала, Степа. Вот и пришла.

— Как же узнала?

— Кого любишь, про того все узнаешь.

— Зачем же пришла, утешать что ли?

— Ты не сердись. Пришла не утешать, а помочь. Дозволь мне за твоими детками съездить. Будут, как у родной матери.

— Не надо, Фрося!

— Степушка, голубь мой, не противься! Плохо им не будет у меня. После войны ко мне вернешься, и заживем мы с тобой душа в душу.

— А если не вернусь, Фрося? Если погибну?

— Все равно детей твоих не брошу. Ведь у них кровь твоя…

Несколько минут длится молчание.

— Степа, не отвергай ты меня, дуру, — снова послышался голос Евфросиньи Семеновны. — Знаю, горько сейчас тебе, жену свою забыть ты не можешь. Но что поделаешь, коль беда стряслась. Буду я тебе большим утешением в жизни. Еще раз прошу, дозволь съездить за детками твоими.

— Не надо, Фрося! Брось думать об этом. Не могу я обидеть ту женщину, которая детей моих приютила, не оставила их в беде. Не могу пойти против сердца. Детишки пусть у нее будут…

За перегородкой раздались женские всхлипывания.

— Значит, я не люба тебе?

— Фрося, успокойся, не плачь..

— Выходит, навсегда расстанемся, Степа?

— Навсегда! Если выживу, только в свое село поеду. Детей растить буду…

— И не женишься?

— Нет, Фрося!

— А та женщина, что детей твоих приютила, замужем?

— У нее муж недавно погиб. Двоих детей оставил. Теперь с моими у нее четверо ртов на руках.

— И красивая она?

— Зачем об этом говорить? Женщина как женщина.

— Ой, чует мое сердце, что породниться с ней хочешь.

— Нас общая беда уже породнила…

— Что ж мне делать, Степа? Подскажи, как жить дальше?..

— Возвращайся домой, Фрося, и прости меня за то, что неласков был.

— Я понимаю тебя, голубь мой. Прости, что побеспокоила тебя. Прошу, проводи меня немного. Хоть этим сделай мне уважение.

Они вышли из дома. Евфросинья Семеновна, расстроившись, позабыла даже попрощаться с нами.

Освобождена вся Украина. Вступаем на территорию Польши. После зимней передышки опять идем в большое наступление. Фронтовые дороги запружены войсками.

Стоят безоблачные, теплые дни. Проснувшаяся земля дышит легко и привольно. Тянется к солнцу молодая буйная трава, до рези в глазах сверкают по обочинам дорог большие лужи, образовавшиеся от недавно прошедших грозовых дождей. В долинах и на заливных лугах ветер рябит вешние воды. Придорожные кусты и близлежащие рощи звенят от птичьего перезвона.

Небо слепит голубизной. Щедрое весеннее солнце припекает солдатские плечи, покрывает загаром лица, блестит на вороненой стали автоматов.

Если бы не далекая канонада на западе и гул военных колонн на шоссейных и проселочных дорогах, можно было бы забыть, что идет война, что сегодня вечером или ночью нам снова придется вступать в бой прямо с марша, и мы опять не досчитаемся в своих рядах друзей и товарищей.

Но мы не думаем о смерти. Мы радуемся теплу, радуемся солнцу, радуемся горению крови в теле. Мы прислушиваемся к щебету птиц, ласкаем взглядом поля, полной грудью вдыхаем воздух, который густ и пахуч, как доброе старое вино.

Легко и весело идти таким весенним днем в походной колонне. Тебя обдувает ветер, в голове проносятся мысли о том, что вот закончится эта проклятая война, что возвратишься домой, и там начнется иная жизнь. Хочется ходить по земле, гордо расправив плечи, не опасаясь, что тебя заметит вражеский снайпер, хочется тишины. Хочется проснуться не в окопе или блиндаже с тремя накатами, а под мирной кровлей, на кровати, в своем доме, и чтобы из окна можно было видеть, как спешат на базар хлопотливые домохозяйки да торопятся в школу малыши. Черт возьми, как мы соскучились по этой жизни!

А дорога все вьется и уходит на запад, как бесконечная века.

Впереди колонны шатает майор Гордиенко. Командир полка Бойченков едет в открытой легковой машине позади. В последнем бою он был ранен в плечо. Он так и не ушел в госпиталь, отказался даже лечь в медсанбат. Во время боя он всегда находится на командном пункте и только на маршах позволяет себе быть позади войск.

— Споем что ли? — слышится голос Гордиенко.

— Начинайте, товарищ майор! — проносится по колонне.

И вот уже звенит песня.

Первый, головной батальон подхватывает песню, которая, как волна, перекатывается от роты к роте, перекидывается на другие батальоны.

Поют о Катюше, о трех танкистах, о родной Москве. Не перечесть песен, которые поются на фронтовых дорогах!

Все больше припекает солнце. Лица солдат раскраснелись, и не поймешь отчего: то ли от быстрого марша, то ли от весеннего солнца, то ли от песен.

Шоссе вползает в огромную рощу, и людей обдает приятной прохладой. Где-то рядом шумит ручей.

— Привал! — звучит команда. Роты и батальоны сворачивают с дороги. Бойцы садятся прямо на землю. Сброшены с плеч скатки шинелей, тугие вещмешки. Бережно уложено оружие.

— Здесь будем обедать и отдыхать, — сообщает Гордиенко командирам рот.

По шоссе продолжают идти войска — артиллеристы, танкисты, полки и батальоны других дивизий.

Приземистый, широкоплечий Гордиенко обходит роты и батальоны, расположившиеся на отдых. Маленькие зеленоватые глаза замполита цепким взглядом окидывают людей, все замечают. Вот он присел на корточки возле пожилого солдата, который переобувался.

— О, да ты, вижу, ногу натер, земляк!

Солдат вскинул лицо, обросшее чуть ли не до бровей чертой с проседью щетиной.

— Все бувае, товарищ начальник! — равнодушно ответил он и принялся снова наматывать на жилистую ногу портянку, грязную, пропитанную потом и пылью.

— Нет, этого не должно быть, — произнес замполит. — Какой же из тебя будет солдат, если хромать начнешь? Не так заматываешь, давай покажу.

Солдат смутился и оробел. Спрятал под себя разутую ногу, взмолился.

— Не трэба! Сам зроблю. Не дытина я.

— Давай, давай, земляк. Не стыдись.

Гордиенко завладел солдатской ногой, в одно мгновение обернул вокруг нее портянку.

— Вот так надо! Никогда не натрешь ногу. А теперь повтори…

Вокруг уже зубоскалили, отпуская по адресу пожилого солдата колкие шутки. И опять отличился Розан.

— Этак ты, дядя, и Берлин не увидишь.

— Бис нагадив на твий язык, — огрызнулся солдат. — Колы не дойду, так доползу, а в Берлине побуваю.

— Что, допекли, дядя, немцы?

— Ворогу не пожелаю того, що зи мною зробылы. Сына замордували, доньку угналы.

Шутки, как ветром, смело.

— Ты откуда будешь? — спросил Гордиенко.

— С Тернопольщины.

— Зовешься как?

— Был Иван Гнатюк, теперь солдат Гнатюк, товарищ начальник.

Гордиенко закурил и положил на плечо солдата руку.

— Ты на товарищей не сердись. Пошутить они любят. Только вот замечу тебе: бриться и портянки почаще мыть надо.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

— Ты меня так не величай. Для тебя и всех я — товарищ майор, заместитель командира полка по политчасти. Вижу, ты с последним пополнением к нам прибыл, я тогда в полку отсутствовал. Вот и не успел познакомиться.